— Дорогая моя, ты живешь на Острове и должна понимать, что значит для человека иметь лодку. Плавать куда хочется, ловить рыбу, чувствовать себя свободным.
— Ты учитель, а не рыбак. Ты должен был купить стиральную машину.
— Мы купим, вот станет немного полегче с деньгами, и купим.
— Когда?
— Может быть, в том месяце.
Руфь знала, что выплаты за лодку кончатся еще не скоро. Но почему-то ее это не трогало. Как и то, что Уве уходит по вечерам.
Он вернулся, как всегда, очень поздно. Тошнотворный запах табака и алкоголя заполнил комнату.
Когда он заметил, что она не спит, он обнял ее и попытался поцеловать.
— Не сердись, — прогнусавил он.
— Я не сержусь.
— Пай-девочка, — сказал он и через минуту заснул.
Утром мать разбудила Уве, чтобы он не опоздал в школу. Из кухни доносился запах кофе. Когда мать вошла в комнату с подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с бутербродом, Руфь заплакала.
— Спасибо, мама. Ты так добра ко мне. Я этого не заслужила.
— Какие глупости! — мягко сказала мать, взяла плачущего малыша из кроватки и закрыла за собой дверь.
* * *Действительность змеей вползла в сон и вытащила Руфь из теплой кровати.
— Нет, его будут звать не Йорген. Его будут звать Тур. Он будет тем, кто он есть.
Руфь говорила это Эмиссару, приехавшему на крестины ребенка. Они с матерью упрекали ее за то, что она не хочет назвать ребенка Йоргеном. Но Уве поддержал ее.
Крестины. Кожу стянуло ледяной пленкой. Руфь кормила мальчика, пока Уве раскладывал жаркое из баранины. Она смотрела на их рты. Серебряная ложка, серебряная кружка.
Эмиссар говорил о том, что маленькие дети попадают на небо, и никто не может помешать им в этом. Отец Уве, прищурясь, смотрел в тарелку. Мать молчала; она ела, и ее лицо казалось непроницаемым.
На другое утро Уве проводил родителей к автобусу. Руфь стояла у окна на третьем этаже с Туром на руках. Корявая старая рябина тянулась ветвями к своим замерзшим ягодам на земле, ветер, сметая с наста снег, оставлял следы, похожие на следы торможения.
Она подняла Тура, чтобы мать снизу увидела его. Мать помахала ей рукой. Завернутый ребенок и руки Руфи стали частью синеватого зимнего света. Вены на тыльной стороне кисти вздулись, вот-вот лопнут.
Руфь прижала ребенка к груди и поглядела на свою руку. Повернула ее. Вены вздуты. Они походили на раздвоенную ветку, с помощью которой знатоки ищут подземную воду.
В эту минуту Тур открыл темные глазки. Они смотрели на нее, словно искали в ней опору.
У меня в руках живой человек, подумала она.
Рождество они встретили в море, до Виктории оставались сутки пути.
Горм проснулся перед полуднем. Он отсыпался после ночной вахты. Судно шло с сильным креном, Мальчишка свесился с койки и блевал в пакет. Жизнь уже давно превратилась в одну бесконечную зыбь или грозные волны, восходы, закаты и редкие ливни.
Из своего смутного и неприятного сна Горму лучше всего запомнился голос отца, хотя сон был вовсе не об отце. Ему снилось, что они праздновали в салоне Рождество и все офицеры были в форме, за исключением Гюнн. На ней было красное бархатное платье матери Горма. Платье было ей узко, поэтому груди свисали наружу. Но никто из мужчин не обращал на это внимания. Незнакомый человек в клетчатом костюме и со слишком большими усами читал из Евангелия о рождении Иисуса на языке, представлявшем собой мешанину английского и диалекта Сунн-Мёре.
Слушая проповедника, Горм подумал, что у его отца приятный голос, особенно когда он дома читал на Рождество Евангелие. Казалось, это читает диктор по радио. Низкий, уверенный баритон. В нем никогда не слышалось посторонних призвуков. Только ровное звучание слов, возникавшее где-то в уголках рта, его губы находились в полной гармонии с воздухом и звуком. Такому умению позавидовал бы любой оратор или лектор.
Отцу, безусловно, завидовали во многом. Но завидовать следовало его голосу.
Горм лежал и думал, что отец дома еще не начал читать Евангелие. Или уже прочитал? Он не мог сообразить, обгоняют они по времени Норвегию или, напротив, отстают от нее.
Некоторое время он прислушивался к Мальчишке, потом встал и помог ему сменить пакет. В благодарность он получил жалкий косой взгляд. Как правило, Мальчишка неплохо переносил качку, но уж если морская болезнь одолевала его, он потом долго не мог прийти в себя.
Мать прислала Горму несколько писем, и он, верный чувству долга, ответил ей. Когда они второй раз шли в Лос-Анджелес, Гюнн сказала ему, что капитан через пароходство получил просьбу отца, чтобы Горма отправили домой.