Два часа назад Любашу предали земле. Кристина колупала вилкой остывший фарш голубца, а сама думала об изменившемся до неузнаваемости лице подруги – впалых щеках, заострившемся носе, розовой тонкой ниточке губ… О том, как красная блузка с рюшами (подарок матери) жутко контрастировала с мраморной неживой кожей Любы. Кристина не могла оторвать глаз от алого пятна. Точно такая же блузка была на той странной женщине из Белой Сороки, которую почему-то никто не мог вспомнить. Печаль, страх, боль и безграничное чувство вины терзали Кристину. Прояви она жёсткость и больше терпения, может, и смогла бы спасти Любашу. Хотя в последних событиях было слишком много «если бы». Если бы она смогла уговорить Любу уехать домой, если бы Петька не пошёл добровольно помогать разгребать завалы взорвавшегося реактора, а Любаша не последовала за ним, если бы отец, приехавший по первому сигналу, нашёл дочь сразу и увёз с собой в Киев… Сейчас он сидел напротив и слегка покачивался, меряя застывшим увлажнённым взглядом чешскую стенку. Кристина старалась не смотреть на него. Она опустила глаза на свои пальцы и настойчиво раздирала заусеницы на ногтях до крови. Его шёпот заставил её вздрогнуть. Он, словно старая машина, сбивчиво и сипло набирал обороты, повышая хриплый тембр. Это был не его голос, а совершенно ей незнакомый, чужой и жуткий. Она решилась посмотреть на мужчину. И не узнала его. Незнакомый человек с осунувшимся лицом, волосами цвета пепла и влажными покрасневшими глазами не имел ничего общего с отцом Любы. Это был другой человек из другой жизни, в которой будущего больше нет, а прошлое – это и есть настоящее… Время в его блёклых глазах остановилось и успокоилось в вечном сне. Оно оказалось погребённым два часа назад вместе с дочерью под грудами сухой земли. Сорвавшись на хрип, голос неожиданно замолк. Белая рука потянулась к рюмке. Мужчина молча осушил её, поморщился, покачал головой, улыбнулся кому-то невидимому в мрачной дыре коридора и снова продолжил говорить.
Чего страшного можно ожидать от солнечного воскресного утра, когда всё вокруг цветёт, зеленеет, дышит? Люди продолжали жить, играть свадьбы… Они улыбались, фотографировались. Собирались жить долго и счастливо. Дети вокруг бегали и… И это нормально. Никто ничего не замечал. Никто не чувствовал, что смерть уже среди них. Эта гадина стояла рядом, ходила между людьми, заглядывала им в лица. Дым вдали совсем не внушал страха. Ну и что такого, ведь на реакторе и раньше бывали происшествия... Чем это хуже предыдущих? Правда, многие недоумевали, почему не работает междугородная телефонная связь, почему из Припяти не выпускают транспорт… Въезд туда тоже был запрещён… Но я ведь военный… Красивый, здоровенный… Помнишь, Марусь, как наша … – он тяжело сглотнул имя дочери, так и не решившись произнести его вслух, – … говорила… Да… А я иду… Нет, я бегу, как сумасшедший… А куда бежать? Где искать её? Где? Я тогда ещё не знал, что уже поздно. А солнечный свет такой яркий. Его так много, он везде, он залезает под кожу, впивается в неё! И пахнет яблоками. Или, может, мне так казалось? Но я его помню очень хорошо – настолько сильный запах, что ощущаешь вкус яблок во рту. А на клумбах в центре уже высадили розы. Да… Представляете, высадили розы... А её нигде нет, и всё тут… Потом ещё день. Но почти ничего не меняется. На улицах толпятся люди, молодые мамы с колясками и с детками за ручку стоят в какой-то очереди за продуктами. Зачем стоят?! За три километра от города горит атомный реактор, а они стоят за помидорами, огурцами, луком… Они ещё не знают правды. То есть знают, но не такую ужасную. Они пока не догадываются, что многие из них уже неизлечимо больны. Они стоят за картошкой, а там, на реакторе, продолжают умирать. Совсем рядом, молча, с согласия своей совести, партии, государства… Там, наверху, пожарные и добровольцы поглощали радиоактивное излучение, которое превышало все мыслимые и немыслимые нормы. Но ведь никто не думал о смерти. Правда? Ни Петька, ринувшийся разгребать радиоактивный хлам, ни она… Ни я. Какая беспечность… Преступная беспечность, не имеющая границ! Над аварийным реактором уже второй день кружат вертолеты и сбрасывают песок, а дети с мамашами только собираются в эвакуацию… И среди них её нет! Нет её, и всё! Почему ей не хотелось просто жить?!…
Паша, Паша… – мать Любаши не находила слов. Она и сил не находила, чтобы говорить, потому просто провела худой рукой по плечу мужа. Она перестала плакать после того, как крышка гроба исчезла под слоем земли. Теперь её бледно-синюшное лицо не выражало ни одной эмоции. Оно, подобно восковой маске, зловеще контрастировало с чернотой траурного гардероба и словно бросало вызов судьбе.