Маруся, я всё знаю, – муж, опустив голову, шмыгнул носом.
Какой-то пожилой мужчина разлил по рюмкам водку, а женщина с пышными белыми волосами, перетянутыми красивой гипюровой чёрной лентой, пододвинула тарелку с котлетами к отцу Любаши:
Паша, поешь чуток. Так же нельзя. Маруся, милая… Ой, горе-то какое… Ну, что тут скажешь…
Горе… – задумчиво протянул Павел Григорьевич, вытирая рукой влажные губы от водки. Когда я приехал туда снова в конце августа, чтобы выявить степень зараженности, степень опасности, степень… Хотя всё это было уже неважно. Неважно! Неважно, потому что бесполезно... Смотрю – на опустевших балконах висит бельё, которое хозяева, видимо, хотели высушить, но уже не смогли забрать. Оно колышется на ветру, такое же бесполезное… В открытых окнах развеваются занавески в голубой цветочек. И тишина. Только еле уловимый стрекот в пространстве и хлёсткие пощёчины белья о ветер. Так, так, так. Словно я их сам получаю. На тебе, на тебе… И в этой тишине отовсюду на тебя пялятся яркие транспаранты «Мир! Труд! Май!» Ну да, город же готовился встретить первомайские праздники! А на деревьях вокруг — ни единого листочка. Они облетели после того, как их полили специальным раствором, превращающим радиоактивную пыль в пленку. Зато почему-то сохранились яблоки. Представьте: голые лысые ветки, а на них — яблоки, как на детских рисунках. Чудо! А на нижних ветвях деревьев сидят куры. Почему они решили перебраться на деревья? Не знаете?
Кристина смотрела, как двигаются его белые сухие губы, и думала, зачем он всё это говорит? Любаша умерла, а он несёт какой-то бред о каких-то курах, занавесках, незнакомых людях. Странный монолог давался ему с трудом, но мужчина всё-таки выдавливал из себя слово за словом. Вдруг Кристина поняла: он вовсе не вспоминает, он снова и снова проживает каждую минуту, секунду, каждую эмоцию, когда надежда ещё была. Когда он ещё не знал, что «никогда» настанет так скоро. Он снова проигрывает внутри себя каждый миллиметр прожитого страха, доводя себя до исступления. Намеренно растягивая иллюзорный момент жизни, он медленно подбирается к самой большой трагедии и… боится вновь осознать уродливую, гнетущую, разрушающую своей безапелляционностью… нет, не смерть… Правду: Любаши больше нет.
Так вы знаете или нет? – почти наивно допытывался он. – Вот и я не знаю. А кто знает? Кто знает, чёрт возьми?! – мужчина изо всей силы ударил кулаком по столу.
Паша…
Что – Паша?!
Не нужно этого всего… – монотонный тихий голос жены подействовал на рассказчика, как детонатор. Он бросил в её сторону бешеный взгляд и проорал:
Чего «этого», Маруся?! Чего не нужно? Правды не нужно? Жизни не нужно? Чего не нужно?!
Не нужно омрачать последний путь Любочки.
Мужчине словно плеснули в лицо ледяной печалью, которая исказила его лицо до неузнаваемости. Она была такая пульсирующая, звенящая, свирепая, что последняя теплящаяся внутри отца капля самообладания растаяла, и горькая лавина злобы и тоски выплеснулись наружу. Павел Григорьевич взревел, как раненый зверь и, оттолкнув просящую руку жены, рванулся с места и заорал:
Последний путь! Последний путь куда?! – Я хотел, чтобы она жила! Я хотел сделать её счастливой! Хотел положить все цветы мира к её ногам! А видишь, как вышло! Цветов – море! Она вся в цветах, а её самой нет! Ну, что ты так на меня смотришь?! А ты знаешь, что Любке нашей просто повезло умереть быстро? Да, Маруся, несколько месяцев – это быстро! Ты знаешь, как это – умирать от облучения, когда внутренности начинают медленно гнить и превращать человека в зомби? И ничего не сделать, Маша. Ты знаешь, скольким людям так предстоит не жить, нет, существовать?
Паша… Прошу тебя, прошу, пожалуйста… Не надо…Что ты…
Незнание не освобождает от ответственности! Всё ложь! От начала до конца! Вся эта страна – ложь! Сила, мощь, партия, эти грёбаные пятилетки, – всё это фикция! Что вы смотрите?! Думаете, это простой несчастный случай?! Нееет! Взрывы просто так не случаются, дорогие мои. Где-то сэкономили, вместо одного другое поставили, что-то не доделали, так как в сроки не укладывались. На верхушке дела провернули, а низам приказали эксперименты ставить. Вот тут косяки и полезли. Так мало того, умолчать хотели! Если бы радиационное облако не пересекло наши границы, никто бы так и не узнал о Чернобыле! Безымянные смерти – разве нам привыкать? А, Маш? Что, Игорян, молчишь? Или пока своих детей не хороним, не понимаем масштаба проблемы?
Паша, не перегибай…
Что я…
Павел Григорьевич отмахнулся от него, молча наполнил свою рюмку и залпом опрокинул. – Жаль мне всех нас. Всех… Всех тварей жаль… – его голова безвольно повисла на напряжённых плечах. Он плакал. Беззвучно, тихо, в самого себя. Когда мужчина поднял голову, перед его глазами стояли две мутные плёнки, а на губах застыла умилительная, почти детская улыбка. Он тряхнул головой и заговорил снова, но уже тихо и спокойно. – Когда я подошёл к гостинице – туда еду подвозили для «смертников» – площадь перед ней была пустынной. После приезда БРДМ с едой отовсюду, как тени, молча стали появляться собаки. Они послушно собирались и ждали, пока солдаты не вычистят свои котелки на бетон с крыльца. Это уже были не только дворняги, но и доги, овчарки, сенбернары, таксы и болонки. Брошенные собаки, так сказать, недавние верные друзья-товарищи своих хозяев. Я видел, как без людей животные сами организуются. Впереди сидела уже знакомая дворняга, за ней широким полукольцом примостились собаки самых крупных пород – благородные мраморные доги, лохматые сенбернары, немецкие овчарки... Очень ровно, соблюдая дистанцию примерно метров семь от первого полукруга, сидели и смотрели, не моргая, терьеры и спаниели. Третий круг образовали мелкие таксы, болонки... Вдали, возле домов на противоположной стороне площади в кустах мелькали кошки. Собаки на них никак не реагировали. Горе дисциплинирует. А потом, через день сквозь респиратор я услышал запах пороха. По всей дороге встречались люди с двустволками в робах мышиного цвета. Они ходили по улицам, заходили во дворы, в подъезды, искали этих собак и расстреливали. К крыльцу больше никто не вышел. Весь обратный путь по трассе Чернобыль-Киев был в трупиках собак, которые загружали в мусоровозы люди в мышиных одеждах. Так сказать, санитары... В этот город больше никто не вернётся жить. Никогда. Он умер.