Паша, людей эвакуировали на время. Всё обойдётся. Я сама слышала, как наш начальник говорил с…
Дура! – безапелляционно заключил мужчина. – И начальник твой дебил.
Сделалось тихо. С улицы доносились беззаботные крики и смех малышни, где-то играла музыка, лаяла собака. Жара рвалась в открытые окна спёртым навязчивым воздухом. Кристина сидела и тупо пялилась в белую стену, не понимая, как вокруг может кипеть жизнь. Но та настойчиво продолжала врываться в комнату. Прозрачная гардина грациозно трепетала на ветру, мухи благоденствовали, опьяненные солнцем и доступной едой на столе с «клубничной» клеёнкой. Они жужжали, планировали в воздухе, бесились, совокуплялись на краю тарелок. Обыденная жизнь не отвлекалась ни на горе, ни на печаль. Она просто продолжалась, беспардонно проникая в мрачный мир квартиры, не замечая, что здесь ей совсем не рады.
Возле поворота на грунтовку, ведущую от Копачей на станцию, в глубокой пыли купалась собака. – Не отрывая взгляда от невидимой точки, снова заговорил Павел Григорьевич, рассекая тягостную паузу сиплым голосом. – Она выгибалась всем телом, видимо, от нестерпимого зуда или боли. У неё половина тела была совсем без шерсти, – гладкая, белая с голубизной кожа... А рядом надпись мелом на заборе: «Не обижайте Жучку, она добрая, она совсем не кусается». И калитка распахнута… Никто туда не вернётся, Нина, – он внимательно посмотрел на блондинку. – И жить там ещё очень долго не будут. Во всяком случае, мы с тобой этого не застанем.
Кристину долго будут преследовать эти образы из прошлого: яблоки на голых деревьях, куры на ветвях, больная собака без шерсти. Они будут приходить ночью и разбавлять печалью красочные девичьи сны. Как ни странно, но печаль исчезала, как только в сон проникало улыбающееся лицо Любаши. Оно успокаивало и умиротворяло, освобождало от чувства вины и тревоги. С годами его контуры почти полностью растворятся, но останется светлое чувство любви и благодарности. Родителей Любаши Кристина больше не увидит. Поговаривали, что после похорон они уехали из города навсегда. Куда – неизвестно.
Несколько лет назад, приехав на родину, Кристи навестила могилу подруги. Было видно, что за ней уже давно никто не ухаживает. Высокая трава покрывала осевший холмик, а плющ вперемешку с белой кашкой плотно обвивал железные прутья оградки. У изголовья могилы росла раскидистая яблоня, осыпаясь белым цветом на потускневшее от времени надгробье. Кристина присела возле него, чтобы положить цветы. Под слоем пыли и грязи на надгробном камне виднелись выгравированные буквы. Она отыскала в сумке салфетку и, вытерев плиту, прочла: «Ты – лучшая часть меня. Папа».
Телефон звонил долго и настойчиво, но его джазовые звуки доносились словно издалека. Я не сразу поняла, откуда они исходят. Прошлое так окутало меня, что я совсем позабыла о настоящем. Отыскав в сумке аппарат, я, не глядя на дисплей, поднесла его к уху.
Почему ты не отвечаешь, я звоню уже третий раз, – раздражённо заявил голос мужа.
Не слышала. Я заправляла машину. Что-то случилось? – безучастно поинтересовалась я.
Нет, – после недолгой паузы ответил он и поспешил добавить, – просто жду тебя к ужину.
Теперь настал мой черёд взять паузу. С чего это он решил устроить совместную трапезу? Вопиющая разность интересов и равнодушие друг к другу давно имели следствие – отказ от семейных уютных вечеров. Интересно, можно ли считать равнодушие предательством? Или это очередной социальный крючок, на который ловится большая часть семей? Этакие вынужденные квартиранты с одним социальным налогом на двоих. Ровно с того момента, как моя дочь стала настолько взрослой, что в нашем обществе уже больше не нуждалась, равнодушие стало между нами бездной. И не было ни желания, ни смысла реанимировать былую привязанность.
Сегодня особенный день? – ответила я вопросом на вопрос.
Да, – отрезал он, – потом узнаешь. Когда ты будешь?
Через час, – почему-то сказала я, хотя была совсем не далеко от дома.