Я неспешно вырулила на автобан, который ленивым серпантином взбирался на Юрские горы, открывая глазу панораму оставшегося позади города. В солнечные дни отсюда можно наблюдать нежное кружево Альп, но теперь вокруг была только синильная полоса спускающейся ночи, размытая нескончаемой дождевой водой. Словно стеклянной стеной, заслоняла она город, превращая его огни в причудливые разноцветные кляксы. Дорога нырнула в туннель, и барабанная дробь дождя тут же оборвалась, уступив соло шелесту шин. Вдруг впереди вспыхнули красные тормозные огни, расплывшись на мокром асфальте кровавыми пятнами. Я тоже поспешила нажать на тормоз, и уже через несколько секунд присоединилась к хвосту небольшой железной очереди, которая медленно просачивалась между машиной скорой помощи и навесной скалой, в которую впился разорванной пастью капота синий «Фиат». Светящийся, словно заблудший ночной светлячок, жезл полицейского то предупредительно взмывал вверх, то устремлялся к земле, образуя у его ног идеальный круг света. Бригада спасателей суетилась возле носилок. Их глухие голоса доносились до меня отрывками слов, которые тут же дробились горным эхом, оставляя на тёмно-синем холсте вечера сизую дымку остывшего дыхания. Потом вдруг стало тихо. Словно рассерженный дирижёр оборвал неслаженный оркестр. Ползущий ход машин приостановился, спасатели замерли, а светящийся жезл полицейского неопределённо застыл в пространстве. Казалось, время повисло в воздухе, размышляя, что ему дальше делать. Небо решило за него – сверху грозно рыкнуло, и по чёрной глади пронеслась ярко-голубая вспышка. Сцена тут же пришла в движение. Когда моя машина поравнялась с местом аварии, носилки с пострадавшим были уже накрыты. Безоговорочный вердикт был вынесен. В боковом окне медленно проплыло серое лицо полицейского, лишённое эмоций. Жезл метнулся вверх, и я, добавив газу, поспешила влиться в поток спешащих машин.
Дорога описала небольшой вираж, нырнула под навесную скалу, выскочила на сверкающий от воды ровный асфальт и упёрлась в светофор, обнаруживая пятачок населённого пункта. Еще одна деревня – и я дома. Посёлок пытался казаться празднично-весёлым. Дома, опоясанные сверкающими гирляндами, уютно выпускали в тёмное пространство узорчатый дым, подражая иллюстрациям к сказкам. Хотелось тоже думать о сказочном празднике, о новом будущем, о чём-то хорошем и простом, пусть даже неопределённом. Но не получалось. Дождь, ветер, скопление неприятных мелочей, чужая смерть, так обыденно проплывшая за окном, будто ничего не произошло... Обычно так и бывает – мимолётная вспышка страха меняется любопытством, которое вскоре потушит грусть, и завтра-послезавтра о ней уже и не вспомнишь. Призрачная погоня за будущим и вечным… А ведь по сути ничего не существует, кроме настоящего…
Когда умерла моя бабушка, мама начала заниматься продажей имущества. Нужно было определиться с вещами. Через несколько дней после похорон мы пришли в её квартиру за какими-то документами. В комнате осталось всё так, словно бабуля просто вышла в магазин за хлебом или вынести мусор. Казалось, вот сейчас послышится в дверном замке привычный поворот тяжёлого ключа, и прозвучит её голос, грудной и мягкий. На столике возле дивана – спицы с недовязанным шарфом, вколотые крест-накрест в голубой клубок. Рядом чашка с водой. На тумбочке у кровати – книга с открыткой вместо закладки (с нашими приветами из Крыма). Два фантика от молочных батончиков. Они ещё хранили запах ванили… Две коробки с фотографиями. Чёрно-белые снимки, некоторые уже пожелтели от давности, и несколько цветных – из последних. На многих были запечатлены незнакомые мне, но когда-то дорогие и близкие моей бабушке люди. Она сама – маленькая и незнакомая, с вьющимися волосами и в смешных растянутых рейтузах. И уже постарше, с длинной чёрной косой и в цветастом платье, в носочках под туфельками на квадратном каблуке. Что делать со всей этой памятью, с чьей-то жизнью в кадрах? Кто будет пересматривать эти фото, кому они будут так же дороги, как самому ушедшему человеку? Как поступить? Мама не знала. Она взяла их с собой и устроила в нашу кладовку, а потом я их больше не видела. Видимо, для скорби и памяти есть своё время. Когда оно выходит, всё становится намного проще, и уже совсем не важно. Будущее не выдерживает тяжести прошлого... В шкафу осталась одежда бабушки. Она преданно хранила её запах. Я знала каждое платье. Их было у неё вовсе не много: пять повседневных и два выходных. Тогда мама собрала её вещи и раздала малоимущим. Я себе оставила одно – наше с ней самое любимое, с сиреневыми цветами, – и позже перешила его на себя. Я слышала, что носить вещи умерших не совсем хорошо. Якобы мёртвая энергетика и всякое такое. Но разве энергия – это не то, что мы чувствуем? А глядя на это платье, я ощущала любовь и грусть, но только светлую и родную. Разве это плохо?..