Впоследствии в деревне долго судачили о чудесном случае, подаренном Кристине Высшим провидением, недоумевая, как после такого столкновения она могла остаться живой и лишь слегка оцарапала локоть. Особенно такому исходу был рад шофёр грузовика, который стал на время таким же белым и неподвижным, как кирпичи, на которые упала Кристина. Подбежала женщина, как потом оказалось, фельдшер, в больших очках и с сильно завитыми рыжими волосами. Она долго и настойчиво её осматривала и ощупывала, заставляя поднимать и сгибать то руку, то ногу, просила вертеть головой и внимательно смотрела в глаза. Кристина до сих пор помнила, какими сладкими, даже фруктовыми были её духи. А может, это был запах свежесваренного варенья? Это было совершенно неважно, но почему-то очень приятно. Вдалеке виднелся спешно приближающийся силуэт бабули в окружении шумных вестников, и её лицо не предвещало ничего хорошего. «Ну что, забирайте вашего котёнка, – доктор похлопала пострадавшую по плечу и улыбнулась. – А ты в следующий раз будь внимательней – одной жизнью меньше стало!» Все засмеялись, а Кристина тогда так и не поняла, что имела в виду докторша с завитыми волосами.
Что было потом, вспоминалось смутно. Кричала и плакала бабушка, всё же не забыв «съездить» её по попе мокрым полотенцем. Сама же Кристина, всхлипывая, вопрошала сквозь слёзы: «Почему? Почему он умер? Я ведь его любила! Я ведь просто хотела, чтобы он был красивый!» Помнит, как потом стояла в углу, беззвучно плача и размазывая грязь и слёзы по лицу. Как дед отмывал краску с её рук и ног противной жирной олифой. И помнит, как хоронила Цыпу под деревом. Его веки так и остались полуоткрытыми, нависая на глаза серой прозрачной плёнкой, а взгляд затуманился, сделался стеклянным, окрасив всю глазницу в неопределённый цвет. До сих пор помнит волну тихого ужаса, подкатившую к самому горлу приступами тошноты, когда она дотронулась до его мёртвого тельца, стылого, неподатливого, как сырой хлеб… Это был уже не Цыпа, а нечто другое, незнакомое и пугающее. Лёгкий ветерок ворошил не успевшие окраситься перья, неуклюже создавая иллюзию жизни, и от этого становилось ещё страшнее и горше. Это она его убила!
О смерти Кристина знала немного, только то, что приходилось читать в детских патриотических книгах, где смерть была абсолютно другая, – мифическая, нереальная, как подвиг Мальчиша-Кибальчиша. Она представлялась трагически-возвышенной, жертвенно-прекрасной и не имела ничего общего со скрюченными лапками, закатившимися глазками и холодным тельцем. В городе несколько раз приходилось встречаться со смертью у подъезда – в виде оббитого красным атласом гроба, окружённого женским воем, сдавленным шёпотом и жутким запахом нагретой смолы. Но тогда она была чужая, неопределённая, проходящая мимо. А теперь оказалась совсем близко и смотрела на неё полузакрытыми глазами Цыпы. И всё потому, что он оказался любимчиком! Смерь, любовь, страх, – всё перемешалось в ещё совсем хрупком несформировавшемся мозгу, выдав по-детски спасительную альтернативу – «больше никаких любимчиков».
Той ночью Кристина спала очень беспокойно, ворочалась и бредила, пробираясь сквозь путаные нити нестойких грёз. Только к утру получилось крепко уснуть. Наверное, именно тогда ей впервые приснился сон, который будет периодически повторяться на протяжении всей жизни. Возможное, но мистическое значение этого сна ей растолкуют через двенадцать лет в душном купе поезда, следующего в Припять…
«…под ногами угадывается холодный, но пушистый снег. Она осторожно ступает, мягко, очень мягко, а снежная вата послушно приминается под нежным нажимом. Она кожей ощущает, как он тает, превращаясь в воду. Это ей не совсем приятно. Она брезгливо стряхивает капли, и они разлетаются искристыми осколками. Она идёт дальше, перепрыгивает на клочок окаменелой земли, не тронутой белым ковром, и прислушивается. Оказывается, в тишине так много звуков! Смазанный взмах крыльев пугливого воробья, гортанный скрип мёрзлого дерева, шелест мёртвой травы, запутавшейся у основания калитки, сакральная, еле уловимая песня ветра, хрустальная капель, срывающаяся с крыши и уже через секунду разбивающаяся о бетонную дорожку… Она ловит носом свежесть и с наслаждением прикрывает глаза. По её телу идёт тёплая вибрация, вырываясь наружу монотонным стрекотанием. От неё становится так уютно и легко. Она опускает голову и…» Сон всегда обрывался в этом месте, оставляя странное послевкусие одновременно паники и счастья.