— Это печальная история, Ленечка. Брату не повезло. Если все наши горести и за все время собрать вместе, то они и десятой доли не составят его горя.
— Настя мне ничего не говорила.
— Ей, бедной, тоже досталось за братца. Одно время чуть не освободили от работы.
— Да что случилось?
— Я расскажу тебе все по порядку,— пообещал Егор Егорович.
...Леонид Матвеевич долго не мог уснуть: припоминал шустрого, сообразительного Максимку, с таким удовольствием передававшего секретные записки старшей сестре Зине, впрочем, всегда за маленькое вознаграждение — пяток конфеток, пачка пробок для «пугача» или картинка из старого журнала. Если не оказывалось под рукой ни того, ни другого, ни третьего, Максимка верил в долг, однако до поры до времени. Как-то Лобов задолжал ему за несколько записок кряду, и он наотрез отказался принять очередную почту. Зато в следующий раз, порадованный целым пакетом сливочных ирисок, мальчуган не только выполнил задание, но и принялся убеждать Зину, чтобы та «поскорей выходила замуж за дядю Леню». Невозможно было представить дом Кашириных без этого семейного почтальона, «офицера связи» при влюбленных, не выдавшего ни одной девичьей тайны своих сестер, даже под угрозой отцовского ремня... Что же случилось с Максимом?..
Судя по рассказу Егора Егоровича Речки, события развивались так.
В один и тот же первоиюльский день Максиму Каширину были вручены диплом техника по холодной обработке металлов и повестка из военкомата. Через неделю он попал на фронт, в самое пекло арьергардных боев 1941 года. А еще через неделю угодил в окружение. До декабря числился пропавшим без вести. Потом стали долетать до Ярска, одно за другим, солдатские письма-треуголки. Все с облегчением вздохнули. Максим писал часто, хотя бы несколько строк, и номеровал своп письма. Треуголка перечитывалась всеми, и когда попадала к Никонору Ефимовичу, то отец внимательно изучал ее, пытаясь разгадать, что же таится между строчек. Весной 1942 года Каширины получили последнее письмо (№102). И опять тоскливо потянулась бесконечная цепочка военного времени. Опять Дарьюшка тайком ото всех, в сотый, тысячный раз, склонялась над стандартным бланком, где мелким четким почерком были выведены три страшных, но обнадеживающих слова: пропал без вести. Отец, бывало, принимался утешать ее: «Найдется, вот увидишь, ему ведь не впервой, в самом деле...»
Максима взяли в плен под Харьковом. Он не был ни ранен, ни контужен, его предал свой же помкомвзвода, вместе с которым ходил в разведку. Больше года ему пришлось чертоломить на строительстве авиационного завода концерна Геринга в Флоридсдорфе. Оттуда Максим бежал, присоединился к итальянским партизанам. Когда же их отряд был наголову разбит альпийскими автоматчиками Кессельринга, Максима, на этот раз тяжело раненного, спасла медицинская сестра Эмилия Милованович, сербка, родом из Крагуеваца, тоже, как и он, бежавшая из концлагеря. Крестьяне укрывали гарибальдийцев до прихода в деревню союзных войск. Максим выздоравливал медленно, только к концу 1945 года он встал на ноги. Эмилия могла уехать к себе на родину, но они еще на поле боя поклялись, что ни за что не расстанутся друг с другом. И не расстались. Долго им не удавалось выбраться из Италии в СССР, пока, наконец, не помог случай — неожиданная встреча с советским офицером, уполномоченным по репатриации.
В Ярске встретили их, как героев, солнечным мартовским утром, Накануне разыгралась метель, свету не видать, а тут выдался такой погожий, такой великолепный денек, что невозможно было взглянуть на покрытый белой эмалью город. И на душе было легко, чисто. Эмилия, выйдя из вагона, поднесла руку к глазам, защищаясь от ослепительного блеска, и сказала своему Максиму:
— Прэлест, как в Шумадии...
— Наш Урал не уступит Балканам! — ответил за сына Никонор Ефимович.
Молодым отвели лучшую комнатку в доме стариков Кашириных. Справили свадьбу по русскому обычаю. Ярские женщины без стеснения рассматривали Эмилию, где бы она ни появлялась: в магазине, театре или в парикмахерской. В конце концов кто-то из болтливых кумушек заключил глубокомысленно, что Максимова жена — никакая не иностранка, самая обыкновенная цыганочка из табора, только не гадает и одевается по-городскому.
Но цыганочка эта сильно тосковала по родной Сербии, по далекому Крагуевацу — столице поэтической Шумадии. Все чаще в выходные дни Максим отправлялся с ней на мотоцикле в соседние Ярские горы, и они подолгу просиживали там, на гранитных утесах, что отвесной стенкой обрываются в Урал в том месте, где река, зажатая меж скалами, рвет и мечет, пробивая дорогу на запад — к морю.