Летом 1948 года они совсем было собрались в Крагуевац, в гости — Эмилия не виделась с родными с тех пор, как их разлучили гестаповцы в первый же месяц оккупации. Но тут случилось непредвиденное: брат Эмилии, заслуженный партизан, был арестован в Белграде. Когда Эмилия узнала об этом из газет, ей сделалось плохо. Максим перепугался, вызвал «скорую помощь». Женщина-врач успокоила его, сказав, что его жена «просто беременна».
Поздней осенью у них родилась девочка, очень похожая на мать: смуглая, чернобровая, тихая. Все беды отступили перед этим счастьем. Маленькая Милица, — ее назвали так в честь «сербской бабушки»,— заслонила на время все на свете.
Однако беды вереницами ходят. Максим получил категорический отказ на свое давнее ходатайство о восстановлении в партии. И вслед за тем начались другие неприятности: его освободили от работы в конструкторском бюро машиностроительного завода, пришлось идти в цех, да и то в ремонтный. А через месяц Максима уволили совсем. Он стал грузчиком автотранспортной конторы, в тресте Егора Речки.
Шли год за годом, одинаково безнадежные для Максима. Никто не мог толком объяснить, в чем же его вина. Лишь однажды старый его товарищ, однокурсник, работавший теперь в горкоме, с сожалением сказал ему:
— Если бы мы точно знали, при каких обстоятельствах попал ты в этот треклятый плен...
Максим промолчал, только сдержанно вздохнул и пошел своей дорогой, к автобазе. Он, казалось, уже смирился с судьбой. Единственное, что поддерживало: чистая совесть, никогда не мучившая его. Максим и не догадывался, что больше всех переживает отец. Тот взял дело реабилитации сына в собственные руки и, поступившись скромностью старого большевика, написал в обком о своих заслугах перед революцией. Никонора Ефимовича вызвали в Южноуральск, к первому секретарю. Ничего не сказав, он отправился туда со скрытой ото всех надеждой.
А несчастья тем временем начали постепенно, как бы сами собой, отступать в той же последовательности, с какой они входили в семью Максима. Наладилась переписка с Крагуевацом — и опять повеселела Эмилия. Вскоре у нее родилась вторая дочь, названная Дарьей в честь «русской бабушки». Глядя на жену, приободрился и Максим, В позапрошлом году его вызвали в заводоуправление, предложили прежнюю работу.
— Извините, мы вас уволили напрасно, — сказал директор.
У Максима чуть не навернулись слезы: он понял, что признан, наконец, за человека. Но в конструкторское бюро не пошел, встал к станку в ремонтном цехе...
Леонид Матвеевич терпеливо выслушал Речку, задумался. Когда-то бойкий мальчуган мечтал объехать тридевять земель, добраться до тридевятого государства. Что ж, и объехал, и побывал в песенной Италии, из которой еле выбрался. Очень хотелось ему встретиться один на один с «самым главным из всех фашистов». Что ж, пусть главный-то предпочел уклониться от встречи, приняв яд в подвале имперской канцелярии, но зато с его подручными русский парень сталкивался много раз лицом к лицу: и в штыковой атаке, и в гестаповском застенке, и на партизанских тропах. Все было. Прошел огонь и воды и медные трубы. И так долго ходил по мукам, что и свои люди будто усомнились в нечеловеческих страданиях солдата.
— В партии так и не восстановили его? — спросил Леонид Матвеевич.
Нет, не восстановили. Потому он и недоверчив к переменам своей жизни. Замкнутый стал, неразговорчивый. Трудно Эмилии с ним. Хорошо еще, что не пьет, а то бы пиши — пропала буйная головушка...
На другой день, под вечер, Леонид Матвеевич отправился к Максиму пешком, чтобы заодно уж взглянуть на старый город, где прожил в молодости — шутка ли! — целых четыре года. (Да и неудобно подкатывать на Егоровой «Победе» к человеку, попавшему в беду).
Недалеко от излучины реки, где Урал неожиданно встречается с левобережным притоком Ярь и сразу же, чуть ли не под прямым углом, сворачивает в горы, на отчаянный прорыв,— там, за невысокой дамбой, облицованной плитняком, стоял на отшибе, в конце извилистой улочки Шевченко, недавно надстроенный двухэтажный дом. Леонид Матвеевич без труда нашел его по неоштукатуренному второму этажу, о котором, кстати, упомянул Егор Егорович.
У крыльца беззаботно играли дети. Верховодила всеми смуглая девчушка с белым бантом в взвихренных волосах. Леонид Матвеевич остановился поодаль от ребят, докуривая сигарету частыми затяжками. Присматриваясь к этому племени младому, незнакомому, он увидел другую «брюнетку», совсем маленькую, лет пяти. «Сестры»,— безошибочно отметил он и, сунув мундштук в карман, подошел к старшей.
— Скажи, Милица, папа дома?