Девочка окинула его быстрым взглядом, насторожилась.
— Папа? — нет, его нет. А вы кто будете? Я не знаю вас, дядя.
— Давай знакомиться,— улыбнулся Леонид Матвеевич и протянул ей руку.
— А мама дома, дома, дома!..— пританцовывая, затараторила маленькая Дарья.
— Отлично! Проводи-ка меня к маме.
— Идемте,— серьезно сказала Милица, сердито посмотрев на младшую, не в меру восторженную сестренку.
Пока Леонид Матвеевич нескорым шагом поднимался на второй этаж, вслед за старшей, гостеприимная малышка оказалась уже наверху и, взобравшись на подоконник, всей ладошкой нажимала кнопку громкого звонка.
— Нэт мне покоя от тэбя...— устало заговорила худенькая женщина, широко распахнув дверь, но тут же замолчала, испуганно повела надломленной бровью, и Леонид Матвеевич, встретившись с ней взглядом, удивился глубине ее ожидающих черных глаз.
— Я друг Максима Никоноровича, хочу видеть его,— объяснил он как можно покороче и помягче.
— Проходитэ, муж скоро будэт,— не меняя выражения миловидного лица, посторонилась хозяйка.
— Если разрешите, я подожду...
— Да-да, разумэца,— отвечала она, делая сильные ударения на первых слогах и привычно сокращая гласные.
После темного коридора, заставленного всякой домашней утварью, квадратная комната показалась Леониду Матвеевичу слишком светлой, он даже прищурился от обилия света. Широкие, венецианские окна были раскрыты настежь. Прямо — у наружной стены притулился однотумбовый письменный столик, заваленный газетами и книгами; влево от него стояла простая железная кровать, убранная белым покрывалом, у изголовья — другой столик, туалетный, с овальным зеркалом и женскими безделушками; правую часть занимали девочки,— тут восседал на стареньком диване плюшевый Мишка, в углу, за диваном, нашлось место для детской кроватки и ящика с игрушками. Все выглядело очень скромно, за исключением игрушек. Игрушки были дорогими.
Он присел на венский стул и еще раз осмотрелся, невольно подивившись тому, как эта сербская женщина нашла в одной-единственной комнате столько уютных уголков: для мужа, для себя, для старшей дочери-школьницы и для малышки. Обратив внимание на фотографию — панораму Белграда с видом на устье реки Савы, Леонид Матвеевич встал, подошел поближе.
— Знакомый городок.
— Как, вы был у нас, в Югослави? — спросила хозяйка.
Леонид Матвеевич обернулся: Эмилия с надеждой и страхом смотрела на него, не в силах пошевельнуться.
— Был. К сожалению, давно. Моя бригада участвовала в боях за Бор, Ягодину, Крагуевац...
— Крагуевац?! — встрепенулась Эмилия и схватила его руку, крепко, как могла, сжала своими маленькими горячими руками, заплакала.
— Не надо, не надо... Что тут такого, действительно? Мало ли кто побывал тогда в Крагуеваце? Вот и мне довелось... — растерянно успокаивал ее Леонид Матвеевич, хорошо понимая, впрочем, что говорит не то, совсем не то.
Эмилия стыдливо вытерла слезы, быстрым движением тонкой руки поправила волосы, упавшие на лоб, и сказала, глядя куда-то мимо Лобова.
— Это моя родина. Расскажитэ, что знаэте о граде.
— Я же был там тринадцать лет назад.
— Нэдавно в сравнени как со мной. Меня швабы увезли в сорок первый год. Восэмнадцать лэт назад.
— Хорошо, я расскажу.
В дверях, прижавшись друг к другу и затаив дыхание, стояли девочки в коротеньких ситцевых платьицах, с тревогой наблюдая за незваным гостем, который так расстроил маму. Не понимая, что происходит между взрослыми, они, казалось, готовы были немедленно вступиться за свою мать, особенно старшая,— Милица не сводила настороженных глазенок с чужого дяди. Он улыбнулся им, старым своим знакомым, но на улыбку ответила одна маленькая Дарья, а Милица отвернулась.
— Мы вступили в Югославию первого октября 1944 года. В то время завязались бои на Заечарском направлении... — начал было Леонид Матвеевич.
В коридоре коротко, требовательно прозвучал звонок.
— Макс! — обрадовалась Эмилия.
Девочки опередили ее, наперегонки бросились открывать дверь отцу.
— Какой дядя? — послышался из коридора недовольный, резковатый мужской голос.
И на пороге появился сам Максим: он был среднего роста, сухощавый, коротко подстриженный, в защитном комбинезоне с расстегнутым воротником, в тапочках на босую ногу. Он остановился на полпути, наморщил лоб, потирая ладонью розовый шрам на подбородке. И как бы постепенно узнавая с каждым шагом, уверенно пошел навстречу тому дяде Лене, который великодушно подарил ему, мальчонке, портупею от комсомольской юнгштурмовки.
Они молча обнялись посреди комнаты: Максим прижался к Лобову, по-ребячьи ткнулся лицом в грудь. Так они постояли с полминуты и, опустив руки, еще раз заглянули в глаза друг другу. Нет, ни за что бы не признал Леонид Матвеевич в этом слишком рано посуровевшем рабочем человеке прежнего непоседу-голубятника. Лицо сухое, жесткое, даже гневное,— и гневное, быть может, оттого, что нижняя часть левой щеки и подбородок косо перехвачены этим розовым рубцом (его Максим называл «флоридсдорфской меткой», полученной на геринговской каторге — там, на голубом штраусовском Дунае).