— Чего же мы стоим? — спохватился он.— Присаживайтесь к окну. Жара-то нынче, дышать нечем...
Им было о чем поговорить. Но они не знали, с чего начать. Максим никогда не расспрашивал других, чтобы не быть обязанным рассказывать о себе. Впрочем, в этом доме предполагалось, что каждый новый человек, входящий в дом, уже в курсе всех событий. Потому Леонид Матвеевич и не задавал никаких вопросов. Потому он и не удивился, когда разговор завязался вокруг событий мирового плана, будто сошлись люди, всю жизнь прожившие рядом, по соседству. В то время американские линкоры и авианосцы появлялись всюду: то на Бейрутском рейде, то у берегов Китая. Ранняя осень выдалась огнеопасной. Многие сравнивали ее с той, позапрошлой глубокой осенью, когда шли бои в Будапеште и Порт-Саиде. Детонация венгерских событий едва не взорвала пороховые погреба в Европе. Детонация тайваньских событий могла привести к взрыву всеобщему...
Леонид Матвеевич слушал Максима, не возражал, и невольно сравнивал его с тем смышленым пареньком, что в свои двенадцать лет смело ввязывался в споры взрослых о войне и мире.
Как, когда пролетела его, Максимова, юность? Не весенним половодьем, не привольным разливом душевных сил отбушевала она на стрежне двадцати лет, не довелось ей и пройтись по ромашковым лугам после схлынувших первых чувств. А в неровном, колеблющемся строю наспех обученного маршевого батальона, в горячке массовых контратак под Харьковом, в придунайских каменоломнях немецкого концлагеря, у партизанского костра, среди измученных горными переходами гарибальдийцев и в тоскливом ожидании возвращения на родину,— тяжелым солдатским шагом прошли лучшие годы молодого человека, едва успевшего подрасти к войне. Все измерялось готовностью достойно умереть. Даже любовь его не знала беспечной игры взглядов, застенчивых и неловких объяснений, громких словесных клятв. Сербская девушка спасла парня, выполняя воинский долг, и он полюбил ее так. как любят жизнь: до конца. Сколько ни расставляла смерть своих путевых знаков, устрашая русского солдата, солдат не свернул в сторону. Все прошел, все превозмог. Хорошо бы ему теперь, в середине жизни, добиться немножко счастья. Ведь счастье окружающих людей тоже имеет свою детонацию, посильнее всяких взрывных волн...
Эмилия накрыла стол новой скатертью, принесла с кухни жареную картошку, тарелку помидоров, заправленных луком и «постным» маслом, немного копченой колбасы и крошечные рюмки.
— Дай нам стаканы,— попросил Максим. И обратился к Лобову.— Никак не приучу мою сербиянку жить по-русски.
Она с добродушным укором взглянула на мужа, заменила рюмки чайными гранеными стаканами, оставив третью для себя.
— Нам с Леонидом Матвеевичем, дорогая Шумадиночка, полагались бы солдатские кружки. Ты знаешь, кто сегодня у нас в гостях?..— и он отрывочно, в нескольких словах, рассказал жене о своей «службе связи» при влюбленных.
Эмилия смеялась, посматривая на Лобова. Больше всего ей понравилось то, как неисправимый ярский голубятник Максимка уговаривал старшую сестру выйти замуж за дядю Леню.
— Пжалоста,— взяла она свою рюмку и, выпив вслед за мужчинами одним глотком, поморщилась, опустила плечи, будто ношу сбросила.
«Ну-ну, встряхнитесь, милые вы люди, хорошие вы люди!..» — думал Леонид Матвеевич, довольный их и этой мимолетной радостью.
— Наш друже был в Сербии,— не удержалась Эмилия, чтобы не сообщить Максиму.
— Вот как?!
— Друже знаэт мой Крагуевац.
— Что же вы молчите? Леонид Матвеевич? Моя Шумадиночка бредит своим Крагуевацом. Теперь мы от вас не отстанем! Верно, Миля?
— Вэрна, вэрна.
И Лобову пришлось во всех подробностях припоминать тот жаркий скоротечный бой за Крагуевац, и сам город, и ту улицу, на которой прожил две недели. Он говорил о радушии сербов, о встрече с партизанами из Пролетарского корпуса НОАЮ , о женщинах-бойцах, ходивших в глубокую разведку в район Кральево, и о хозяйке дома, где останавливался штаб бригады,— все, все до последней мелочи необходимо было знать Эмилии.
— Тот, кто воевал только в Чехословакии, считает чехов самыми сердечными людьми. Да, их нельзя забыть. Но и Югославию я лично не забуду никогда. Доброта сербов тронула меня. Впрочем, конечно, не одного меня,— сказал он в заключение.