Пришлось отвергнуть и этот, единственный пример, показавшийся ей поначалу ценным, поучительным. Нет, верно, нельзя рассчитывать на готовые ответы чужих бед. Надо решать самой.
Иной раз до того надоедало копаться в своей душе, что Анастасия становилась беззаботной, смеялась, пела, занимаясь по вечерам домашними делами. Родион Федорович настораживался, для него все стало подозрительным: и ее упорная задумчивость, и беспричинная веселость. Уж, конечно, ее радость, кратковременную, неестественную, он относил на счет Лобова. Мужская ревность еще придирчивее женской.
И ведь как бывает. Именно в эти осенние, переменчивые дни, в этом на редкость неустойчивом настроении Анастасия выглядела похорошевшей. Сама за собой замечала, что цветет, как беспечная девушка па выданье. Что ни проще одевайся, то больше хвалят тебя за вкус. Она и раньше, проходя по улице, изредка перехватывала изучающие взгляды. Теперь взглядов прибавилось. Ну что находят в ней, тем более, эти молоденькие студентки? Знали бы, как неспокойно у нее на сердце. А им, наверное, чудится, что вот идет счастливая, избалованная судьбой. Женщины, женщины, как опрометчиво судите вы друг о друге...
В народе говорят, чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд соли. Конечно, бывает достаточно и одной щепотки, но то исключение из правила. Ей, Анастасии, и пуда оказалось мало. Да пыталась ли она понять Родиона? Просто-напросто доверилась своим чувствам, хотя и считала себя старой девой. Но время всегда потребует отчета, уж время-то найдет удобный случай позвать к ответу. Жаль только медлит слишком: и чем значительнее ошибка, тем, кажется, неторопливее оно. Верно, эти двенадцать лет прожиты недаром, не стыдно взглянуть в глаза людям. А праздника не получилось... Что ж, если суждено и ей, Кашириной, пройти свой Горюн, то она пройдет его, не жалуясь, как и Нечаева, у которой все-таки надо поучиться жизнелюбию.
12
Когда уставшую от непогоды, унылую ноябрьскую степь наспех прикроет запоздалая зима первым невесомым снегом, и весело глянет поутру из-за высоких порожних туч ослепительное негреющее солнце, то мир кажется неузнаваемо преображенным. Горы как бы отступили за ночь далеко на север: едва различаешь на горизонте синеватые прожилки гребней, припорошенные еще слегка,— в надежде на декабрьские бураны. Равнина на юго-востоке начинается теперь будто сразу же за городом: в однообразной белизне теряются, пропадают до весны знакомые очертания кряжистых увалов, плавные развороты сухих балок, глубокие овраги с перехваченными морозом ручейками. Поникший под осенними дождями, жесткий, как проволока, ковыль вдруг снова выпрямляется, приподымает свои метелки в малахитовых искорках утреннего инея — и хоть сейчас выезжай на сенокос, пока не замело проселки-летники. На снегу — ни одного следа: все живое притаилось, с восхищением и опаской наблюдая из своих убежищ долгожданную и всегда внезапную перемену на земле. Так бы и шел весь день прямо по степи, неотрывно вглядываясь в даль, словно ты здесь сроду не хаживал с тульской двустволкой за плечами, словно тебе снится чудо. Но, нет, во сне не такой летучий шаг, не такой пьянящий воздух. Значит, это происходит наяву, в окрестностях Ярска, который где-то близко, судя по дымам, низким, длинноволокнистым, как поземка, что лениво струится в пойме притихшего Урала.
Настроение у Никонора Ефимовича было преотличное. Он отправился из дома затемно, не позавтракав, и возвращался, правда, ни с чем, однако ж, и без обычной досады на неудачную охоту. Его просто потянуло из жаркой горницы за город, где и думается-то свободнее. Припозднившаяся осень, наконец-то, кончилась, мир точно раздвинулся, как всегда в первоначальную пору степной зимы. Это ощущение новых далей совпадало у Каширина с мысленным представлением о пространственности времени, рельеф которого он чувствовал под старость лет почти физически. Приближался внеочередной съезд партии, только что были обнародованы тезисы о семилетнем плане. Естественно, чем ближе к цели, тем большее нетерпение охватывает идущих впереди, и шаг их, без того размашистый, становится буквально семимильным.
Этим и объяснил Никонор Ефимович появление повой, более крупной меры времени, когда вчера выступал на собрании партактива.
Он вернулся с собрания растревоженным, долго не ложился спать; к прежним мыслям о Максиме добавилась навязчивая мысль о Родионе. Никонор Ефимович понимал, что в жизни начинается небывалое, невиданное ускорение, и ему с его стариковской, немного наивной страстью хотелось, чтобы, все люди сделались счастливыми. Когда же, как не теперь, избавиться им всем, всем до одного, от незаслуженных обид, кто был обижен, от собственных ошибок, кто заблуждался. Пора бы уж, в самом деле, дать возможность Максиму вернуться в партию. Пора и Родиону простить необдуманный поступок: не век же человеку быть в тени.