«Рыцарь,— улыбнулась Василиса. — Выдержит ли их дружба, начавшаяся с детских лет, малые и большие испытания жизни, или забудется со временем?..» Странно, забавная уличная сценка заставила ее задуматься о Леониде, точно до сих пор недоставало того внешнего толчка, что приводит в движение иные мысля. Как его здесь встретили? По-дружески или с глуховатой завистью? Как сам он встретил своих сверстников и сверстниц? С грустью или облегчением? А может, заново пришлось знакомиться? Что ж, иногда случается. У одних молодость всю жизнь как бы служит фоном, и на этом фоне развертываются события зрелых лет, освещенные издалека, из глубины. У других последующие картины жизни навсегда заслоняют молодость, и о ней вспоминается с трудом, как о сновидениях. Каков же ее Леонид именно здесь, среди людей, с которыми вместе вырос?..
— Чем мы заняты? — спросил он, неслышно войдя в комнату.
— Разгадыванием собственных загадок. Сижу и думаю, как ты здесь чувствуешь себя?
— Вот теперь узнаю, узнаю мою Васю-Василису!.. Ну, прошу к столу.
— Ой, какой хлеб, чудо! — изумилась она, увидев «воздушную» буханку снежной белизны.
— Сие — южноуральские калачи. Ни у кого нет таких, даже у матушки-Москвы.
— Хвастунишка!
Они примостились у кухонной плиты, застланной газетами, и Леонид Матвеевич, подняв стакан вина в честь новоселья, без запинки прочел в ее глазах: «Только бы тебе здесь было хорошо, а за меня, право, не беспокойся».
Жена... Все-то в тебе издавна прекрасно: и эти плавные, изящные движения заботливых рук, и эта твоя манера говорить о самом важном одними глазами, веселыми, печальными, настороженными, и затаенная, едва угадываемая улыбка, если в доме счастье, и знакомый, утвердительный наклон головы, от которого нередко зависят чрезвычайные решения. Впрочем, все привычное с годами становится действительно красивым. Нет, другую бы не полюбил ни за что на свете. Но почему же вдруг начинаешь сравнивать свою милушку с той—другой? Что значат все эти сопоставления, весь этот заговор чувств?.. Никогда и в голову не приходила такая чушь, хотя дожил до седых волос. Стало быть, придется тебе, уважаемый товарищ Лобов, повоевать с Ленькой-комсомольцем, старым дружком-приятелем Настеньки Кашириной...
— А чем мы заняты? — спросила Василиса в свою очередь.
— Тоже думаю о том, как ты будешь тут чувствовать себя.
Она рассмеялась, обняла его по-детски — изо всех сил, до искорок в глазах. И Леонид Матвеевич, лаская ее, перебирая на ладони льняную прядку ее волос, дивился нелепости своих сравнений. Взять бы да и рассказать все от начала до конца. Так нет, не хватает духа. А к чему, действительно, рассказывать? Самая искренняя мужская исповедь — лишь полуправда для жены.
Только заикнись он о Кашириной, и затаенное подозрение Василисы станет преследовать его до самой смерти. Впрочем, для того есть кое-какие основания: Леонид Матвеевич вспомнил недавнюю встречу с Анастасией. Произошло это у нее дома, когда Сухарев уезжал в Москву. «Пойдем, посмотришь, как мы живем»,— предложила она после затянувшегося в горкоме совещания по строительным делам. «С удовольствием загляну на минутку»,— согласился он. И просидел до глубокой ночи. Когда же, наконец, собрался уходить, Анастасия забеспокоилась, не имея больше никакого повода, чтобы задержать его еще немножко. И чай пили, и после чая наговорились досыта, не забыв ни Берлинского вопроса, ни досадных упущений в застройке Южноуральска. Что же еще? Он бросил на тумбочку снятое с вешалки пальто, вернулся к Насте, вопросительно и тревожно взглянувшей на него, и вдруг обнял ее торопливо, словно сам испугавшись этого поступка. Анастасия попыталась оттолкнуть, не смогла, безвольно опустила руки, и он поцеловал ее. Она встрепенулась, умоляюще проговорила: «Леня, оставь меня, прошу». Но он уже не мог оставить в покое свою Настеньку, что бы ни случилось тут, как бы ни раскаивался завтра. «А, была не была!» — недобро сказал Леонид Матвеевич. Это прозвучало, наверное, диковато: с силой отстранив голову, Анастасия пристально, испытующе посмотрела на него, сказала, как можно спокойнее, строже: «Леонид, опомнись, ты об этом пожалеешь». И он очнулся, отрезвел... Анастасия Никоноровна стояла перед зеркалом, поправляла рассыпавшиеся волосы, припудривала раскрасневшееся лицо. Леонид Матвеевич, привалившись к косяку, трудно восстанавливал в памяти все, только что происшедшее. Ведь и она — будь, чему быть! — начала было клониться перед ним, покорно, безотчетно, и, клонясь, тут же спохватилась, как бы встретившись взглядом с Василисой, которую, не зная, помнит... Леониду Матвеевичу сделалось не по себе, он заспешил, накинул пальто, начал искать свою кожаную папку. «Возьми, сам положил на Родионов стол»,— Анастасия стояла в дверях столовой и улыбалась одними лучистыми глазами. Скрытое превосходство угадывалось в ее глазах: «Видишь, сколько ты ни ходил по белу свету, как долго ни искал счастья на стороне, никуда не мог уйти от Настиной любви! Верно, ведь верно же?..»