Но она все-таки пошла. Правда, оделась похуже: к чему это расфуфыриваться, как на праздник.
Нелегко, ох, нелегко в двадцать один год притворяться равнодушной! Миновала, видно, беспечная пора первых увлечений, та необратимая пора раннего девичества, когда мальчишек водят за нос. Наступило время любви, и теперь этот упрямец Речка-младший может повести ее, Инессу, куда захочет. И она пойдет за ним, слабо, лишь для вида, сопротивляясь. Хотя бы уж скорее он позвал ее к себе, чтобы не сохнуть от ревности, не взглядывать хмуро на Раю Журавлеву, которая, быть может, ничего не подозревает и ни в чем не виновата. Стыдно признаться, но ведь эта мнимая соперница с «родинкой капитализма» давно не дает покоя ей — «теоретической» Инессе, как в шутку называл се добрейший Никонор Ефимович. В штабе царил переполох: ни с того ни с сего оборвалась «нитка» временного водопровода, протянутая к бетонному заводику. Или лопнули или разъединились трубы, наспех уложенные весной в еще неоттаявшую траншею.
— Сколько раз твердили миру: не надейся на времянки, делай все капитально...— сердито говорил Геннадий, не замечая стоявшей у двери представительницы горкома.— Ладно, пойдем, ребята, покопаемся в земельке! — подражая отцу, закончил он коротенькую речь. Увидев, наконец, Инессу, он небрежно кивнул ей в знак приветствия, как простой знакомой, и, проходя мимо, сказал вполголоса: — Извини, пожалуйста, мне некогда.
— Я тоже иду с вами.
— Возьмем с удовольствием,— подмигнул ей нормировщик Петин, закадычный друг-приятель Геннадия.
— Ребята! — крикнул балагур и острослов, техник Феоктистов.— Мы победим, с нами горком и крестная сила!
Геннадий взвесил в руке одну, вторую, третью штыковые лопаты, подобрал полегче, посноровистее, и вручил Инессе.
— Злоупотребляешь служебным положением! — и тут успел Феоктистов.
— Хватит тебе зубоскалить,— одернул его Петин.
Инесса сбросила поношенный жакетик, осталась в одной полосатой, спортивной блузке и заняла свое место в цепочке землекопов — между Геннадием и Журавлевой.
Как ни старалась она, но угнаться за этой ловкой Раей не могла. Та уже добралась до стыка труб, очистила его от земли — все в порядке — и, опираясь на бровки сильными руками, одним толчком, как на брусьях, вымахнула из траншеи. Ничего не скажешь, красиво получается у Раи. А Инессе, будто назло, попадались кирпичные половинки, щебень, хоть бросай лопату и берись за лом. Какая же неподатливая земля! Со стороны любо посмотреть на ритмичные броски умельцев, но стоит взяться самой за дело — и вспыхивают радужные круги перед глазами, начинает пересыхать во рту, воспламеняются непривычные ладони. Будь они неладны эти земляные работы! Недаром их называют трудоемкими. Слово-то какое — трудоемкость — вязкое, слежавшееся, подобно этой глине со щебенкой... Обидно, Гена даже не видит, что она, Инесса, выбивается из сил. Бирюк, ну и бирюк!
Наконец-то, долгожданный перекур. Феоктистов, Петин, сам Геннадий — все парни достают из карманов свои портсигары, измятые пачки папирос, угощают друг друга «пролетарскими», «директорскими», «министерскими», посмеиваются друг над другом, особенно над Феоктистовым, который «перепробовал весь табакторг». Он стоит на бровке, важно постукивает мундштуком дорогой папиросы по крышке серебряного, с монограммой, массивного портсигара, и то и дело поглядывает на Инессу. Отвернувшись, она осматривает себя: оказывается, блузка расстегнулась, приоткрыв розовые плечики сорочки. «И Рая не могла сказать»,— сердится Инесса, стыдливо пощелкивая кнопками.
— Устала? — с участием спросила Журавлева.
— Не очень,— сухо ответила она.
После короткого отдыха, измеряемого ничтожно малым временем, необходимым для сгорания щепотки табака, Инесса почувствовала, что постепенно втягивается в работу: круги перед глазами стали понемногу исчезать, пить уже не хотелось. Не боги горшки обжигают!
Теперь она почти не отставала от Раи Журавлевой, даже изредка взглядывала на свою соседку, на ее стройную фигуру, бронзовые литые икры, плавные движения загорелых рук. Ну как такую не полюбить Геннадию!
Когда Рая упруго нагибалась, чтобы выбросить очередной пластик влажной глины, из-под воротничка ее ситцевой полинявшей кофточки показывалась такая бархатистая родинка и рядом с ней — другая, поменьше. Инесса чуть не рассмеялась, вспомнив о «родинке капитализма», которую вгорячах «присвоила» этой в сущности славной девушке.