Точный список людей, вошедших в дом в течение получаса до прибытия стражи, получить не удалось – участники вечеринки во дворе словно сговорились отвечать по-разному. Но все-таки несколько имен повторялись несколько раз; их Хохолок взял на заметку, но на список решил не полагаться и занялся проверкой алиби всех мужчин от пятнадцати до семидесяти лет, проживающих в доме – их оказалось двадцать восемь.
Десять из них сумели предоставить надежное алиби на время преступления. Еще одного Хохолок исключил потому, что лежал в кровати с переломом ноги, второго – потому, что к приходу сыщиков он был мертвецки пьян, а третьего потому, что он был чрезвычайно толст; будь он убийцей, хоть кто-то да обратил бы внимание. Оставшихся пятнадцать он, не моргнув глазом, велел задержать до выяснения.
– Ты с ума сошел! Притащить в каталажку пятнадцать ни в чем не повинных почтенных горожан! Нас выгонят со службы к демонской бабушке!
– Четырнадцать почтенных горожан и одного убийцу, – хладнокровно поправил Хохолок. – Мы должны его схватить, остальное не важно.
Задержанных допрашивали всю ночь; сыщики подняли с постели десятки людей, выясняя алиби на время четырех предыдущих убийств. Работа предстояла нелёгкая – с первой убитой цветочницы прошло полгода. Путем героических усилий удалось отсеять одиннадцать человек; их пока что отпустили домой, запретив покидать город.
Одновременно в Доме Художников шел обыск. Все помещения, включая холл, подвал и чердак обшаривали сверху донизу в поисках улик. Пока, как было известно Хохолку, ничего подозрительного не нашли; он очень надеялся, что преступник не съедает отрезанные волосы или что-нибудь в этом роде, а хранит их в укромном месте на память, и еще – что он не успел как следует спрятать отрезанную косу Сонни. Но пока, увы, ни следа зловещих трофеев видно не было.
Подозреваемых осталось четверо; их поместили в отдельные камеры.
Кто из них? Престарелый спивающийся поэт? Студент, мечтающий стать композитором, а пока живущий на уроки музыки? Подающий надежды портретист чуть за тридцать, спокойный, уравновешенный малый – все кричат и возмущаются, а он спокойно ждет? Красивый мужчина лет под сорок с капризным полногубым ртом, на вопрос о ремесле ответивший уклончиво? Вдобавок, поэт со студентом крутились на вечеринке во дворе – никто не заметил бы недолгой отлучки любого из них – а художника два человека, вроде бы, видели входящим во двор с улицы.
– Поэт вряд ли, – сказал сам себе Хохолок. – Руки ходуном ходят. Быстрый точный удар в шею не нанесет. А художник – задохлик какой-то. Пожалуй, начнем со студента.
Допрос занял около двух часов; Хохолок и так, и этак подбирался к молодому человеку, давил, провоцировал, запугивал, спрашивал его об отношениях с женщинами, о владении холодным оружием, о соседях, пробовал даже новомодную методику по изучению душевных склонностей; но ничего подозрительного не обнаружил.
Затем процедура повторилась с поэтом; тот умолял дознавателя его отпустить, уверяя, что ни в чем не виноват, грозил небесными проклятьями и жалобами мэру, плакал, ругался; но и от него Хохолку не удалось ничего добиться.
Привели субъекта неопределенных занятий. Под некоторым давлением выяснилось, что живет он на “подарки” женщин, имена которых называть отказывается. В остальном допрос ничего не дал. Лишь в самом конце, когда мужчину спросили о соседях, он обронил нечто интересное.
– Да они только строят из себя этакую богему, на самом деле такие же мещане, как и все остальные. Поэт, не просыхая, пьет, студент – записной псих… Этот мазила, Кирк Эгби, хоть не строит из себя невесть что, но, по-моему, он чокнутый на почве женщин. Для меня-то они, так сказать, средство пропитания, а он – сегодня, мол, они ему богини, завтра – мерзкие демоницы…
Хохолок задумался; тут ввалился дознаватель, руководивший обыском в Доме Художников.
– Подвал, чердак, прачечная – ничего, холл – ничего…
– А квартиры? У художника Эгби что-то нашли? – спросил Хохолок, ибо намеревался сейчас допрашивать последнего.
– Никаких волос нету. Обычная обстановка… Кисти, краски, книги по истории искусств, рисованию всякому, анатомии… Разве что он, безобразник, голых баб, оказывается, малюет. У него на стенке чей-нибудь портрет красками висит, а в ящике рисунок этой же бабы углем, в чем мать родила. И позы такие… ух! Неужели с натуры?.. Нет, не может быть в городе столько дурных баб разом; наверное, из головы.