Наставник удалился, унося малышку в своих отцовских объятиях, в то время, как мы с Морейрой возвращали Клаудио в физическое тело. После того, как мы провели несколько успокоительных магнетических пассов, Ногейра проснулся, плача навзрыд, сохраняя в памяти все подробности встречи.
Мгновение спустя мы услышали шаги в гостиной. Это Жильберто возвращался на цыпочках. Тесть попытался взять себя в руки и позвал его, чтобы рассказать ему обо всём. Однако умолк, восприняв наши просьбы о помощи в будущем…
Да, признавал он, словно говоря сам с собой, истина жизни не должна светить большинству людей, разве что в форме смутных снов, чтобы не расстраивать их разум, который только зарождается, как и Божья Вселенная не может сверкать для земных существ, разве что в форме звёзд, подобных каплям света посреди мрака, чтобы не унижать людей в их малости…
Но уверенность, что Марита вернётся в мир перевоплощённой, освещала его мысли и согревала сердце.
12
Марина была уже на пятом месяце беременности. Между супругом и её отцом, сопровождаемая преданностью «донны» Хусты, занимавшейся ею словно мать, она была сама радость, несмотря на естественные стеснения.
Клаудио с нежностью следил за развитием событий. Внутренне он был убеждён, что Марита находится в их семье, готовая появиться в колыбели. Каждую ночь читались молитвы за спокойствие Духа, который возвращался к нам, и за счастье детей. Ежемесячно его дочь посещала врача, который предоставлял всю нужную помощь. Она также получала успокоительные пассы для беременных женщин, и тысячу и одно внимание, которые разворачивались вокруг будущего ребёнка.
Я иногда подолгу любовался, с каким терпением и нежностью Клаудио читал своей дочери, касаясь образовательных вопросов по гинекологии и педиатрии, разъясняя ей некоторые положения.
И посреди был Жильберто, счастливый от мысли о будущем наследнике.
Все строили догадки про пол ребёнка, планировали события, думали о будущем. «Донна» Хуста повторяла историю о человеке, который нёс корзину с яйцами, мечтая об их разведении, которые принесут невероятных цыплят.
Все смеялись.
С нашей стороны, защищая Мариту, как только можно в процессе перевоплощения у сестры, мы разделяли всеобщее восхищение.
Всё здесь дышало спокойствием и надеждой.
Заказанный ребёнок походил на священный залог примирения с жизнью в семье. Мир, внешне окончательный, вошёл в их дом во Фламенго, словно все пройденные трудности уже навсегда переданы в архив в ящики времени. Но в этом обхождении с удачей всё ещё трепетало прошлое, словно частично больной корень, спрятанный под землёй, несмотря ни на что, поддерживающий цветущий ствол дерева.
И наступило одно утро, когда оба банкира обнаружили Марину в состоянии тревожного уныния.
Сразу же это отнесли за счёт физических проблем. Но состояние ухудшалось, и пришлось вызывать врача, но и тот не смог определить причину такого внезапного ухудшения состояния.
Марина стала чахнуть…
Неделю спустя, Клаудио воспользовался случаем, чтобы начать разговор наедине, и стал задавать вопросы. Он страстно хотел видеть её выздоровевшей, крепкой и опасался всевозможных осложнений. Он призывал её к доверию и оптимизму. Она должна молиться, должна верить. Владеющая знаниями о спиритизме, она не могла не знать, что будущий ребёнок требует отдыха и радости. Заметив, что в какой-то момент дочь склонила голову вниз и поднесла платок к глазам, он стал настаивать, чтобы она открылась ему. Он не будет чинить ей никаких препятствий. Он чувствовал себя угнетённым, он же отец. За исключением Жильберто, которого он считал уже своим сыном, у него, кроме неё, не было никого, кому бы он мог помочь или что-то посоветовать.
Взволнованная, его собеседница встала, прошла в комнату и принесла оттуда листок бумаги. Это было письмо. Клаудио прочёл его, не скрывая своего изумления и печали, обозначившихся у него на лице.
Письмо было от Немезио. Он говорил о своём возвращении в Рио после шести месяцев, проведённых в Европе. Он исповедовался ей без стеснения. Говорил, что устал от всего, кроме неё, что любит её с необычайным пылом. Он в курсе того, что была свадьба. Но по возвращении домой он никогда не сможет считать её своей невесткой. Его сын — это не что иное, как кретин, пугало, говорил он, от которого они должны держаться подальше, чтобы лелеять своё счастье, которое он, Немезио, сам упустил, покинув её. Он просит у неё прощения и ждёт её. Он видел новые страны, созерцал чудеса, которые восхищали его, но его сердце превратилось в пустыню, мыслью связанную с ней.