Взволнованный, Клаудио сказал, что мы располагаем возможностью окутать её созидательными воспоминаниями.
Мы подошли к ней, пока Жильберто и Марина, в сопровождении детей, подбирались к ней, сохраняя внешнюю беззаботность.
Под нашим влиянием вдова Ногейра, необъяснимо для себя самой, начала думать о своей дочери… Марина! Где могла бы быть сейчас Марина? Как ей не хватает её! Как эта разлука заставляет её страдать сейчас!… Каким тернистым оказался её путь!… Она вспомнила дом, угнетённое состояние, она вновь мысленно увидела начало… Клаудио, Араселия, дочери и Немезио вновь появлялись в её воображении, восстанавливая сцены любви и боли, которые она никогда не могла забыть!… Значит, жизнь для неё лишь горечь? Разбередив себе душу, она спрашивала себя, стоило ли жить, чтобы в старости оказаться в таком одиночестве…
Вдали, наверху, она увидела людей, которые приближались к ней. Она в изумлении поднялась и узнала группу, застыв от удивления. Без слов она окинула взглядом Марину, Жильберто и Мариту. Но когда её взор упал на Серджио Клаудио, она впала в восхищение!… «О, Боже мой, какой странный и прекрасный ребёнок!…», внутренне воскликнула она.
Малыш быстро оставил материнскую руку после того, как Марина шепнула ему что-то на ушко, и бросился к ней, трогательно вскрикивая:
— А-а, бабушка! Моя любимая бабушка!… Любимая моя бабушка!…
Марсия машинально протянула свои руки и подхватила обнявшие её маленькие ручонки… Крохотное сердечко, которое стало биться навстречу её сердцу, заставило её подумать о светлой птице, сошедшей с небес, чтобы прикорнуть на её утомлённой груди. Она хотела поцеловать малыша, но смешанные чувства счастья и тревоги вдохнули в неё ощущения радости и страха. Почему её внук пробуждал в ней столь противоречивые мысли? Но прежде, чем она решилась приласкать его, Серджио Клаудио приподнял головку, которую склонил было на её обнажённое плечо, и покрыл лицо бабушки поцелуями… Не было ни одного волоса, который он бы не пощупал своими нежными пальчиками, и ни одной морщины, которой он не коснулся бы своими нежными губками. В смущении, Марсия принимала приветствия своих детей, обняла малышку, которую также видела впервые, осведомилась о её здоровье, и, когда стала комментировать живость своих внуков, Марина посоветовала малышу прочесть молитву бабушке, которую он читал дома, перед тем, как пойти на пляж.
С врождённым понятием уважения к молитве, Серджио отделился от бабушкиной талии, за которую держался, встал перед «донной» Марсией, утопая своими пухленькими ножками в песке… И закрыв глаза, в усилии, приложенном к воображению, желая предложить от себя самого это проявление нежности, он уверенно повторил:
— Любимый Иисус, мы просим Тебя сделать так, чтобы бабушка пришла к нам жить… жить с нами…
«Донна» Марсия разразилась бурными слезами, в то время как малыш снова обрёл приют на материнских руках, дрожавших от радости…
— Что такое, мама? Ты плачешь? — мягко спросила Марина.
— Ах, дочь моя! — ответила «донна» Марсия, прижимая внука к груди. — Я старею!…
Затем она распрощалась со своими подругами, предупредив, что этим воскресеньем она обедает в Ботафого, но внутренне она была убеждена, что больше никогда не покинет дом своей дочери, никогда…
Малыш завоевал её сердце.
Я проводил группу до шоссе. Счастливый Жильберто взял такси. Клаудио, Персилия и Морейра, которые отправятся в обратный путь, сердечно обняли меня. Я смотрел на машину, которая удалялась в направлении Лидо, чтобы последовать этому пути…
Один в духе, перед толпой купающихся, я ощутил на лице слёзы умиления и радости. У меня было страстное желание сжать в своих объятиях ту благородную и свободную личность, которая играла между купанием и петекой, принимая братство как Божью семью…
Шатаясь от избытка чувств, я вернулся на место, где Марсия и ей внук нашли друг друга, символизируя для меня прошлое и настоящее, готовя будущее в свете любви, которая никогда не умирает. Я коснулся песка, по которому они ходили, и стал молиться, прося Господа благословить их за учения, которыми я обогатился… Из тысячи воплощённых спутников, вступивших в это радостное оживление, никто не ощутил, хотя бы немного, моего культа признательности и ностальгии. Но сочувственное море, видя мой дрожащий жест, бросило большую завесу морской пены на то место на песке, которого я коснулся, словно хотело сохранить затухающий знак моей благодарности и почтения в регистре волн, введя его в величественную симфонию, которой оно не перестаёт петь хвалу бесконечной красоте.