Однако её рассуждения не стали настолько зрелыми, чтобы задуматься о тревогах женщины, унесённой из жизни страданием. Всего лишь какой-то миг длилось размышление о бедной развоплощённой маме. Она была слишком оскорблена, чтобы так легко выйти из своей боли. Не обращая более особого внимания на всё это, она спокойно выслушала «донну» Марсию, когда та вышла собрать несколько нежных безделушек прошлого. Её слова: «Мы удочерили тебя в память об Араселии, такой доброй, такой дружелюбной» эхом отзывались в её голове.
Что ж, значит, они отсылали её к статусу сироты, в котором ей теперь надлежало жить? А как же поцелуи семьи, которые, как она думала, принадлежали ей? А ласки её родителей, которые она поровну делила с Мариной на общих правах?
Ей казалось, что «донна» Марсия очень уж решительно завела разговор, без малейшего проявления любви, что было характерным для её жестов другого времени. Конечно, она выказывала ей нежность, но ограничила ласки, словно хотела, начиная с этого момента, провести суровую границу между ней и своей семьёй. И потому она чувствовала себя ограбленной, оскорблённой. Её просто приютили, её терпеливо выносят, её обманывают. Она не была их дочерью; она была сиротой.
Рано созревший рассудок понимал всю ситуацию, хоть она, одолеваемая детской гордыней, и не могла выразить ни малейшей благодарности за сочувствие к ней.
После короткой паузы, произошедшей в волнующих воспоминаниях, Марита развернула перед нашими глазами трогательную и незабываемую сцену.
Что касается меня, то я никогда не видел настолько глубокую боль у ребёнка.
О, этот факт никогда не уйдёт из моей памяти: когда супруга Клаудио оставила её, задыхающуюся в безмерном плаче, она увидела маленькую домашнюю собачку, худую и безымянную, которую Марина несколькими неделями раньше подобрала на улице. Крошечное животное подошло к своей хозяйке, словно разделяя с ней её грусть, и стала лизать ей руки. Со своей стороны, девочка также стала выказывать ей свои добрые чувства, словно передавая собачке всю полноту своей любви, которую она несла в этот момент для «донны» Марсии, и, плача, нежно прижала собачку к себе, вскричав в сердцах: «О, Гойя, не ты одна оказалась брошенной! Меня тоже бросили…».
С того дня её жизнь в корне изменилась. Она полностью утратила свою непосредственность.
С этого откровения, которое никогда не сотрётся из моей памяти, она стала считать себя ограниченной, ущербной, зависимой.
Эта нравственная пытка, перенесённая в одиннадцатилетнем возрасте, смягчалась лишь постоянной преданностью приёмного отца, который становился всё более нежным, по мере того, как «донна» Марсия и её дочь отдалялись от духовной общности.
Ей не с кем было поговорить на женские темы.
Мать и дочь сознательно воздерживались от комментариев, когда вставал вопрос выбора одежды для неё. Они оставили её без малейшей помощи в отношении того внимания, которое девушка должна проявлять к себе, хотя время от времени «донна» Марсия выслушивала её с материнской нежностью, когда речь заходила о необходимости девушки-подростка в наставлениях интимной жизни.
Когда появлялась возможность обмена чувствами, она была уверена, что супруга Клаудио обладает огромным наследием в понимании и нежности, приглушёнными тяжестью условностей и условий, как если бы под корнями колючего кустарника было зарыто сокровище.
Она использовала часы излияний между ними обеими, говоря обо всех сомнениях и нерешительностях, которые роились в её воображении, в ожидании благоприятной возможности.
Ей казалось, что «донна» Марсия тогда утрачивала чувство расстояния, и отвечала ей объятиями и поцелуями, живо показывая, что давний взрыв преданности и доверия не угас в её сердце. Она улыбалась, восхищалась. Её материнская нежность проявлялась в мудрых и мягких замечаниях. Она просвещала её в проблемах, связанных с первыми вопросами жизни женщины, и ей казалось, что она вновь обрела свою маму, которая, как она считала, была у неё с появления на свет, когда эти руки, красивые и тонкие, теперь же такие далёкие, ласкали ей волосы.
Однако этот светлый миг быстро проходил.
Кончалось тем, что появлялась Марина, и атмосфера нарушалась.
В оцепенении она наблюдала тогда превращение, которое происходило внезапно. А её собеседнице нравилось изображать двойную личность.