Я разбил ее через неделю.
Отремонтировал и продал.
Я решил уехать из Франции — домой.
И машина мне больше была не нужна.
Ни одно из последующих авто, которыми я владел — ни дешевые, ни дорогие, — ничем мне с женщинами не помогли. И вообще, думаю, машины здорово переоценены. Может, отец был прав тогда, что не стал делать из своего подарка события. Хочешь — забирай. Тачка и тачка. Но…
А еще мы с теми португальцами феерически сгоняли в Монпелье, где их ждали их португальские фифы. Я опять был полон ожиданий и опять ничего не вышло; но то утро на океанском берегу, с бокалом белого, в окружении странных белых вилл, построенных Лe Kopбюзье… И еще был Милан с моим товарищем Альфредо — через тысячу километров на пьяную вечеринку в местный миланский Дом журналистов, ничем не уступающий Пушкинскому музею… И еще. И еще.
Странно.
Когда мне звонили из сервиса и спрашивали: «Ну, забираем мы ее у вас?» — я ничего не ощущал. Не было жалости. Чувствовал: пора на следующую ступень. Черт с ним, с прошлым.
А сейчас вот пишу — и ощущаю. И хочется верить, что те арабы из пиратского автосервиса не соврали мне тогда и не списали мою «Примеру» на металлолом. Что они вправду починили ее и отправили в Африку.
И что она до сих пор гоняет где-то там, среди песков, развозит лоснящихся негритянок в головных платках или перепоясанных пулеметными лентами полевых командиров. Что умерла и воскресла и зажила совсем новой жизнью — повеселей, чем та, которая была с ней у меня.
И что ее багажник до отказа набит чьими-то надеждами, а где-то на самом дне завалялись — забытые, давние, смешные — мои.