Его рука проникла внутрь, отодвигая крыло ребер еще дальше назад. Кожа женщины расступилась, разрез пробежал вверх меж грудей. Теперь он видел все, все предметы, подвешенные там, в красном пространстве, тесно прижатые друг к другу, точно мягкие камешки в гнезде. Предметы дрожали, когда его рука проходила между ними, пленки оболочек натянулись, затем разорвались и его кисть и предплечье охватила губчатая ткань.
Он потянулся выше, теперь его тело полностью находилось над ней и он удерживал свой вес на другой руке, глубоко ушедшей в матрас и в собравшуюся возле женщины красную лужу. Колени ее прижимались к его бедрам. И тогда он нащупал рукой что-то вздрагивающее. Его пальцы сомкнулись, он крепко сжал это в кулаке и увидел отражение своего жеста на лице женщины.
Кожа разошлась еще дальше, красная линия прорезала ее горло, дойдя до челюстного сустава. Женщина приподнялась на подушке, мягко охватывая его, прижимаясь к его груди. Она обняла его рукой за плечи, притягивая поближе к себе.
Женщина запрокинула голову, прижимаясь горлом к его рту. Он открыл рот и его рот наполнился; он задыхался, пока не был вынужден проглотить. Что-то теплое текло по его лицу и проливалось в горло, пульсируя в такт с биениями у него в кулаке.
Он глотнул снова, уже быстрее, и красный жар хлынул внутрь него.
Оно лежало на кровати и не шевелилось. Он стоял рядом и смотрел на это. Он даже не слышал, дышит ли оно еще. Единственным звуком в маленькой комнатке был звук капель, падающих на пол с края матраса.
Он потянулся вниз дрожащими пальцами и коснулся руки того, что лежало на кровати. Рука лежала на подушке открытой ладонью вверх. Залитая сверху красным, сама плоть была белой и холодной. Он коснулся краев разреза в предплечье. Синяя вена и сухожилие уже ушли внутрь и почти скрылись из виду. Кожа начинала срастаться, концы разреза превратились в тонкую белую линию, которую он даже не смог нащупать, хотя и оставил на ней красные отпечатки. Он отнял руку, затем отвернулся от кровати и, пошатываясь, вышел в коридор, где свисала с потолка единственная лампочка.
Когда он пересекал бар, все подняли взгляды и увидели его. Проходя мимо пустых сульев, он не отставлял их в сторону, а расталкивал ногами. Дядя Томми подвинулся, освобождая для него место в кабинке. Он тяжело уселся, стукнувшись затылком о гладкую обивку у себя за спиной.
Только что все смеялись и говорили, но сейчас они замолчали. Приятели отца возились среди стоявших перед ними бутылок, не желая поднимать на него взгляды.
Отец выудил из кармана носовой платок, синий в клеточку.
— Держи… — голос был негромкий, самый мягкий голос, какой он вообще слышал у своего отца. Отец протягивал ему платок через стол. — Вытри себя малость.
Он взял платок. Долгое время он сидел и смотрел вниз, на свои руки и на то, в чем они были измазаны.
Все снова смеялись и шумели, удерживая темноту шумом на расстоянии. Отец, дядя и их приятели надрывались и вопили, и швыряли из окон пустые банки. Машина мчалась прямо вперед, рассекая пустую ночь.
Он подставлял лицо ветру. Там, в темноте, бежала собака с оскаленными зубами и с глазами, точно светящиеся раскаленные монеты. Она перепрыгивала через камни и высохшие кусты, держась вровень с автомобилем, никогда не отставая и держа путь к той же самой цели.
Глаза у него слезились от ветра. Фары освещали дорогу впереди и он думал о сложенной в несколько раз бумажке, хранящейся в книге у него в комнате. Теперь эта бумажка ничего не значила, можно было разорвать ее на миллион клочков. Она тоже поймет это, девочка-флейтистка, которая дала ему эту бумажку. Она поймет, как только увидит его снова, она будет знать, что теперь все по-другому и никогда уже не станет, как было. Для нее тоже все будет по-другому.
Она поймет.
Слезы текли по его лицу, гонимые ветром. Он плакал от гнева и стыда из-за того, что его обокрали. Гнева и стыда из-за того, что женщина там, в маленькой комнатушке, в доме у конца залитой огнями улицы, эта женщина будет мертва, снова и снова познает, что такое смерть. Вот что она украла у него, у них всех. Он плакал от гнева и стыда, что теперь он такой же, как они, теперь он один из них. Он раскрывал рот, давая ветру врываться в горло, унося вонь и привкус собственного пота, который был теперь таким же, как и у них.