Паучиха влезает на брачную нить — страстная и свирепая, но покуда утихомиренная посулами самца. В этот миг паук бросается к ней, извергает сперму, после чего поспешно сматывает удочки, пока у его супруги не поменялось настроение. Опасное это дело — любовь.
Раньше, до конца мира, я была очень осторожной. Я с большим разбором подбирала друзей. Я бежала прочь при первых признаках недоразумения. В то время такая линия поведения мне казалась правильной.
Я была умной женщиной, опасным партнером. (Странно — я пишу и думаю о себе в прошедшем времени. Я так близка к смерти, что считаю себя уже мертвой.) Мужчины приближались ко мне с оглядкой, осторожно сигнализируя на расстоянии: «Я заинтересован. А ты?» Я не отвечала. Я не знала толком, как это делается.
Будучи единственным ребенком, я всегда боялась посторонних. Мы жили вдвоем с матерью. Когда я была еще совсем маленькой, мой отец вышел купить пачку сигарет и больше не возвращался. Мать, осторожная и заботливая по натуре, предупредила меня, что мужчинам нельзя доверять. Она может доверять мне, я могу доверять ей — и больше никому.
Когда я училась в колледже, моя мать умерла от рака. Она знала об опухоли больше года, терпеливо сносила операции и химиотерапию, а сама в это время писала мне веселые письма о том, как работает в саду. Ее духовник утверждал, что моя мать святая — она не стала мне ничего говорить, потому что не хотела мешать моим занятиям. Тогда я поняла, что мать была неправа. Я не могла доверять и ей тоже.
Я думаю, что, возможно, упустила какую-то узкую полосу возможностей. Заведи я в какой-то момент друга или любовника, который бы захотел приложить усилия, чтобы выманить меня из укрытия, я могла бы стать совсем другим человеком. Но этого не случилось. В школе я искала безопасности среди книг. В колледже вечерами по пятницам занималась в одиночестве. К тому времени, как достигла аспирантуры, я, словно псевдоскорпион, привыкла к одинокой жизни.
Я в одиночестве тружусь посреди лаборатории, работая над самкой. Она крупнее самца. Зубы у нее длиннее и многочисленней. Когда я привариваю на место бедренные суставы, меня навещает в лаборатории моя мать.
— Кэти, — говорит она, — почему ты никогда не влюблялась? Почему ты не завела детей?
Я продолжаю сварку, хотя руки у меня и дрожат. Я знаю, что ее здесь нет. Бред — один из симптомов лучевого поражения. Но мать все время смотрит на меня, пока я работаю.
— Тебя нет здесь на самом деле, — говорю я матери и тотчас понимаю, что заговаривать с ней было ошибкой. Этим я как бы признала ее присутствие и придала ей еще больше силы.
— Отвечай на мои вопросы, Кэти, — говорит она. — Почему ты этого не сделала?
Я не отвечаю. Я занята, и слишком бы много времени ушло, возьмись я рассказывать ей о ее предательстве, объяснять замешательство одинокого насекомого, угодившего в ситуацию общения, описывать, как любовь и страх уравновешивают друг друга. Я не обращаю на мать внимания, точно так же, как не обращаю внимание на дрожь в руках и боль в животе. Я продолжаю работать. В конце концов мать уходит.
Я использую оставшиеся банки от газировки, чтобы покрыть самку яркой цветной чешуей: красной — от «Кока-колы», зеленой — от «Спрайта», оранжевой — от «Фанты». Из тех же банок я устраиваю яйцевод, выстланный металлом. Размеры его как раз таковы, чтобы вместить член самца.
Самец птицы-шалашника привлекает подругу, создавая своего рода произведение искусства. Из травы и палочек он возводит две близко расположенных параллельных стены, соединяющихся сверху выпуклым сводом. Шалашник украшает это сооружение и окружающую его территорию причудливыми безделушками: косточками, зелеными листочками, цветами, пестрыми камешками и перьями, оброненными птицами поярче, чем он сам. Если он живет недалеко от мест, где мусорят люди, шалашник собирает крышки от бутылок, монетки и осколки битого стекла.
Сидя в своем шалаше, он поет, возвещая о своей любви всем и каждой самке в окрестности. Наконец самка приходит в восторг от его шалаша, принимает приглашение и они спариваются.
Шалашник обустраивает свое гнездо со тщанием. Старательно он осматривает мусор, выбирая кусочек стекла ради его блеска, глянцевый листок ради его природной элегантности, кобальтово-синее перышко ради насыщенности цвета. О чем думает он, пока строит и украшает построенное? Что проносится в его мыслях, когда он сидит и поет, возвещая миру о своем присутствии?