Ночами, запершись в комнате при свечах, Ртищев испытывал его способности. Ловил в кулак муху и, оторвав лапку, спрашивал, сколько на ней волосков. А после проверял, зажимая пинцетом, совал в мелкоскоп. Или относил колоду на двадцать шагов и открывал карту. Лаврентий не ошибся ни разу. В насмешку Ртищев повернул туза рубашкой. Лаврентий угадал и тут. Князь был поражён. «Да ты, небось, и луну с оборотной стороны видишь», — утирая пот со лба, пробормотал он. В последнее время дела шли неважно. А тут ещё это дурацкое пари. И мысль, родившись сама собой, захватила его, как ночь. «Только бы отыграться, — заглушая укоры совести, повторял Ртищев. — Только отыграться…»
Лил дождь, и гости съезжались к обеду с опозданием. Лаврентий, одетый в ливрею, прислуживал за столом. Переменяя блюда, он видел, как отвратительно, кусок за куском, падает в желудки еда, как бурлит пузырями кислое вино.
Да ведь это тот глазастый, что давеча Самсона разглядел! — узнал его соседский помещик.
Совпадение, — беспокойно отмахнулся Ртищев. — Один раз и палка стреляет.
Все стали рассматривать Лаврентия, бесцеремонно, как лошадь на торгах.
Однако физиономия к аппетиту не располагающая, — подвёл черту отставной полковник с орденом в петлице.
Сирота, — пояснил Ртищев, обрывая опасный разговор. — Чем христарадничать, пусть лучше в доме.
Он заметно нервничал.
Что ж, — понимающе согласился полковник, — с лица воду не пить, внешность — это судьба-с.
А я, господа, в судьбу не верю, — сказал вдруг молоденький граф, приехавший в деревню на каникулы. — Всё в руках человека.
А разве не Божьих? — переспросил Ртищев.
Он широко улыбнулся, радуясь про себя, что сменил тему.
— Вы вот всё шутите, — ковыряя стерлядь, гнул своё граф, — а возьмите меня — мечтал стать юнкером и стал, хоть маменька и были против.
Полковник подавил усмешку.
А по-моему, мы лишь исполнители, — откинулся он на стуле. — Ну что нам отпущено? Детей плодить, да убивать себе подобных… — Он машинально протёр рукавом орден. — Роль-то у нас куцая, от сих до сих, дальше собственного носа не видим.
Ну не скажите, — горячился граф. — Свобода воли, предопределение.
И сбившись, покраснел. Ртищев поспешил, было, его выручить, но, открыв рот, осёкся, вспомнив предстоящее ему дело.
Стало слышно звяканье вилок. В комнате рядом пробили часы с кукушкой.
— А я вот как думаю, — вступил в беседу соседский помещик. — Все мы плывём на льдинах, изо всех сил карабкаемся на их бугры, надеемся горизонты раздвинуть, а что толку — одних в море выносит, других к берегу прибивает.
Лаврентий читал по губам, но смысла не понимал. Никогда раньше он не слышал подобных речей. Зато видел, как от них волнуется в жилах кровь. Он видел шишковатую голову полковника, перхоть под седой шевелюрой, косые шрамы от турецких ятаганов и думал, что эти люди, которых он считал богами, мучаются так же, как он.
— А что, господа, — прерывая общее молчание, предложил Ртищев, — чем философствовать, не соорудить ли нам банчок?
Играли всю ночь. Пошатываясь от бессонницы, последним на рассвете уезжал молоденький граф. «Вам сегодня везло», — пробормотал он, бледный, как полотно, записывая долг на манжете. Ртищеву и впрямь отчаянно везло. Лаврентий был всё время рядом, стряхивал с костюмов мел, подавал рюмки и огонь для сигар. Он не слышал разочарованных вскриков, зато видел звук, который плыл вниз по парадной лестнице, сворачивая за угол. Князь так и не обратился к нему за помощью, но его присутствие вселяло уверенность.
— Летом в Петербург поедем, — угощая шампанским, зевнул он, разгребая гору ассигнаций. — А оттуда в Монте-Карло.
«Не поедем», — подумал Лаврентий. Он видел опухоль в его мозгу.
Как ни скрывал Ртищев нового камердинера, шила в мешке не утаишь.
— А где же ваш линкей*? — спросил губернский доктор, поставив князю пиявки. — Весь уезд говорит!
Ртищев смутился:
— Ходят небылицы… Но доктор не отставал:
— А правда, что он пятак насквозь видит — и решку, и орла?
Доктор сгорал от любопытства, его пенсне чуть не выпадало из глазниц. В ответ Ртищев разводил руками, приглашая к самовару.