— О, — вмешался архитектор фон Чарнер, — он, бесспорно, лучше Климта.
— Когда эта компания начинает все воспринимать слишком всерьез, — сказал Клейст, — я шуткой охлаждаю их пыл.
Он обвел окружающих гордым взглядом.
— Мы представители всех направлений. — Он умолк и, широко, насмешливо улыбнувшись, постучал себя в грудь. — Jung Wien, или, как сказали бы вы, американцы, «Молодая Вена».
Вилер не сводил глаз с новых знакомых. Перед ним были сыновья надменных буржуа, о которых столько рассказывал Хейз, — знаменитые эстеты, отпрыски индустриальных магнатов-нуворишей, господствующих венских либералов, которые за последние сорок лет построили Рингштрассе. Взращенные родителями в материальном достатке, окруженные произведениями искусства, музыкой и литературой, сынки держались подальше от финансового мира своих родителей, отдавая предпочтение творческой, интеллектуальной жизни. Чей-то дед был лоточником из Киева, преуспевшим после установления конституционной монархии в 1848 году; отец превратил семейный бизнес в промышленное производство, а сын воспитывался в созданной его руками роскоши… Эти сыновья росли в необычной атмосфере: были окружены искусством, встречались с приглашенными в дом незаурядными людьми, участвовали в занимательных застольных беседах. У них не было никакого интереса к деловой практике отцов, их увлекало лишь одно — эстетика. Именно они принесли известность венским кафе, именно из их рядов вышли блестящие интеллектуалы, благодаря которым зародились эстетические направления, прославившие Вену на грани веков. Хейз и сам гордился тем, что принадлежал к этой престижной группе — более поздней ее плеяде, — которую тоже называли «Молодая Вена».
— Для меня будет честью присоединиться к вам во время моего пребывания в Вене, — сказал Вилер.
— Рад знакомству с вами, мистер Трумэн, — обернувшись через плечо, проговорил Эрнст Клейст.
И тут в дверь — словно опаздывая на прием — ворвался некий молодой человек.
— А-а, последний член нашей компании, — возвестил Клейст. — Тот, кто нас объединяет, так сказать, клейкое вещество, человек из эпохи Ренессанса, наш многогранный гений, слишком эклектичный, чтобы отнести его хоть к какой-нибудь категории. Хорошо, что он вспомнил о нас. Герр Трумэн, позвольте мне представить вам нашего философа герра Эгона Викштейна.
Вилер внимательно посмотрел на человека с буйным взглядом и всклокоченными волосами, державшего в руках небольшую кожаную папку, набитую бумагами.
— Викштейн? — Вилер невольно уставился на вошедшего. — Это он?
— Вы знаете Викштейна? — удивился Клейст.
Вилер чуть было ни вскричал: «Вы что, шутите?» — однако сдержался и, взяв себя в руки, произнес:
— Я знаком с его семьей. — И тут же, с трудом отведя взгляд, поспешно добавил: — Правда, только косвенно.
— Эгон, — сказал Клейст. — Это наш новый американский приятель, мистер Гарри Трумэн. Он знает твою семью… только косвенно.
Молодой человек рассеянно взглянул на Вилера, ожидая объяснения, и протянул ему руку. Вилер пожал руку и встретился глазами с самым знаменитым философом двадцатого века.
Он чувствовал себя крайне неловко. Как объяснить, откуда он знает этого молодого человека и откуда ему известно, что тот станет сенсацией, интеллектуальным колоссом, и как объяснить, что из-за него Вилера чуть не выгнали из Гарварда?!
— На самом деле, — уверенно заявил Вилер, — мне только что сказали, что, если меня всерьез интересует философия, я должен познакомиться с вами.
Викштейн посмотрел на американца с удивлением, но, похоже, такое объяснение его удовлетворило.
— Рад познакомиться с вами, мистер Трумэн, и рад, что хотя бы кто-то принимает меня всерьез. В этом городе непросто быть студентом университета, — он указал на своих приятелей, — окруженным такими высокомерными самозваными критиками.
Клейст похлопал его по спине и дружески рассмеялся.
— Наш друг, мистер Трумэн, очень скромен. На самом деле он лучший студент. Мы-то, все остальные, только поклевываем разные идейки. А Эгон у нас энциклопедист.
Пока мужчины за столиком в кафе оживленно болтали, Вилер принялся вспоминать все, что помнил о знаменитом Эгоне Викштейне, чья судьба завершилась так трагически. Много лет спустя, уже после своей смерти, Викштейн оказал значительное влияние на его жизнь — молодой гарвардский профессор обвинил Вилера в копировании статьи выдающегося философа. Теперь же тот стоял возле его столика в кафе «Централь», и минуту назад Вилер чуть было не совершил ложный шаг. И у него сразу мелькнула мысль: как легко сболтнуть нечто немыслимое, что он едва не сделал, повторив имя студента-философа с таким энтузиазмом. Как просто сказать этому молодому человеку то, чего он никогда не забудет, посеять в нем зерно, которое изменит направление его жизни и хоть и незначительно, но изменит направление развития европейской науки.