Квартира Хейза (как он называл ее, «мои комнаты»), расположенная в самом конце коридора дортуара, представляла собой привлекательные, обшитые дубом апартаменты, заполненные художественными ценностями, антиквариатом и кое-какими безделушками.
«У него там прямо музей, — сказал приведший Вилера мальчик. — Ребята говорят, Хейз тут живет с самого своего приезда — со времен Пола Ривера».
Судя по всему, было суждено, что Хейз безоговорочно возьмет юного калифорнийца под свое крыло. Так и случилось.
«Он всегда носит галстук и никогда не ходит с голыми руками», — рассказывал Вилеру в первую его неделю в школе один из бывалых учеников.
И хотя Хейзу было уже под восемьдесят, Вилеру казалось, что он выглядит и пахнет так, как выглядел и пахнул во времена, когда сам был школьником в Вене.
Мальчики рассказывали всякие истории о его прошлом — в основном полные поразительных легенд о том, как он был шпионом во время Первой мировой войны, о том, что никогда не женился потому, что многие годы тайно любил и был в связи с одной замужней женщиной, жившей в Бостоне, и о том, что много лет назад в Сент-Грегори учился его сын. Но из всего этого обилия домыслов Вилер выделил несколько явно реальных деталей: Хейз приехал в Сент-Грегори из Вены в начале века, а потом таинственно исчез во время Первой мировой войны. Никто толком не знал, что он делал, но когда Хейз вернулся в школу после окончания войны, ему, прежде чем он снова начал работать на полную ставку, пришлось подлечиться — как говорили, от отравления ядовитыми газами.
Хейз достиг вершины своего положения в конце 1920-х годов и больше никогда не покидал школу и не посещал Европу даже летом — за исключением одной печальной поездки, когда он отправился туда в середине пятидесятых годов после гибели отца Вилера в оккупированной нацистами Франции. Он не женился и, как говорили, его ни разу не видели наедине с женщиной, хотя педагог считался весьма общительным человеком и его постоянно приглашали во все приличные дома и на все увеселительные сборища. За все эти годы он раз или два упомянул своим ученикам, что жизненным примером ему служил великий поэт Возрождения Данте.
Данте Алигьери написал свою бессмертную «Божественную комедию», вдохновленный самой красивой женщиной Флоренции по имени Беатриче, образ которой никогда его не покидал. Но он не только не женился на ней, он даже ни разу ее не коснулся и тем не менее остался ей верен навеки. «У меня, как у Данте, — сказал Хейз ученикам, — есть своя Беатриче».
Каждое лето он ходил на лодке по Чарльз-Ривер, а зимой катался на коньках — либо вместе с учениками, либо один. Благодаря многолетней связи школы с Гарвардским университетом у Хейза был доступ к фондам библиотеки, где он и добывал материалы для своих «Произвольных записок». Он был почетным членом бостонского Музея изобразительных искусств и изучил все хранившиеся в нем шедевры.
«Для тех, кто изучает историю, жизнь богата и прекрасна», — сказал он Вилеру то, что в течение почти пятидесяти лет старался внушить ученикам, вглядываясь в каждого из них нежным, горящим взглядом своих легендарных ярко-синих глаз (как он сам бы, наверное, выразился — глаз климтовской синевы).
«Ты знаешь историю из романов Виктора Гюго. — Еще до прибытия Вилера в школу историк каким-то образом узнал, что тот перечитал все романы Виктора Гюго, а «Девяносто третий год» даже не один раз. — А я знаю историю… — И он для большего эффекта сделал паузу. — Потому что участвовал в ней».
И из старика бурным стакатто полились рассказы. Это были нескончаемые, без всяких прикрас исторические эпизоды — все то, что хранили пожелтелые страницы черной папки, с которой он, похоже, никогда не расставался. Именно то. что впоследствии опубликует Вилер, самый знаменитый из его учеников.
— Я назвал книгу «Произвольные записки», хотя на самом деле они не такие уж произвольные. Я работал над текстом многие годы. Я слышал, что некоторые мальчики называли их «Мир, по словам Эстерхази».
Отец Вилера — как в свое время и его собственный отец — учился в Сент-Грегори с 1926 по 1932 год, в период, который Арнольд Эстерхази назвал своей «золотой эпохой». Хейз никогда не скрывал, что восхищается Дилли, но с Вилером он просто не в силах был сдержать свои эмоции.
— Многие придавали непомерное значение его успехам в спорте (он, кстати, научил меня кататься на коньках), но нам-то следует вспоминать не спортивные успехи, а остроту его ума. Он был поразительным ребенком. — Старик помолчал, явно вспоминая какие-то эпизоды из прошлого. — Совершенно необыкновенного ума.