— Это все Прентис Олкотт, — рассказывал он Хейзу.
— Не огорчайся, — сказал старик, и глаза его зажглись терпеливым пониманием. — Его отец был надменным, и он такой же. Пытается задеть тебя за живое. Но ты все же начинай выполнять задания старших учеников. Так уж тут принято.
Как-то раз Олкотт, встретив Вилера в коридоре, сказал:
— К Пасхе ты у меня из школы вылетишь как миленький. — Оскалившись, он расхохотался. — И твой венский старик педик тебя не спасет. А в Сент-Грегори станет на одного еврея меньше.
Вилер ответил ему невозмутимым взглядом.
— Так вот в чем дело, Олкотт? Я тебе не нравлюсь, потому что еврей?
Мысль о том, что он еврей, никогда не приходила Вилеру в голову. Его мать, чьи родители были сионистами и марксистами-социалистами и умерли еще до рождения Вилера, редко упоминала свою семью или своих предков и никогда не справляла никаких религиозных праздников. Когда он жил в Фэзер-Ривер, он вообще не задумывался о религии. Только в Бостоне, где знали о легендарном Дилли Вердене, людям было известно или их интересовало, что до войны Дилли женился в Лондоне на еврейской девушке. Кроме того, Вилеру никогда не приходило в голову, что Хейз мог быть гомосексуалистом.
Олкотт усмехнулся:
— Ты мне не нравишься, потому что ты неотесанный мужлан. И потому, что у тебя нет никакого самоконтроля. Мне наплевать, кто ты: еврейчик, мексикашка, итальяшка или еще один гомик. Ты этой школе не подходишь, и к бейсбольному сезону тебя уже здесь не будет. Это я тебе обещаю.
В свой первый вечер в Вене Вилер обедал один в маленьком простеньком, но чистом ресторанчике в стороне от Ринг-штрассе, неподалеку от центра старого города. Хозяином заведения оказался высокого роста мужчина с очень бледным, в пигментных пятнах лицом. Держался он вежливо, но не проявлял к новому посетителю ни малейшего интереса. Вилер заказал кружку пива и говядину с кислой капустой — блюдо, которое он заприметил на соседнем столике. Деликатесы, о которых так вкусно рассказывал Хейз ему и другим ученикам Сент-Грегори — телячий шницель с изысканным вином, а на десерт шоколадный торт, кофе, и обязательно со взбитыми сливками, — Вилер решил отложить до другого случая. Сообразив, что торопиться ему некуда, он заказал еще одну кружку пива и приступил к трапезе. Ел он медленно и со вкусом, макая в соус толстые ломти ржаного хлеба.
Покончив с обедом, он устроился за чистым столиком и принялся писать в дневнике, который несколько часов назад приобрел в книжном киоске. Дневник был в красной кожаной обложке, страницы его были с золотым обрезом, и он наверняка стоил бы уйму денег, если бы его первые страницы не были уже исписаны. Заплатив за дневник, Вилер попросил продавца ножичком удалить испорченные страницы. В последующие недели Вилер не раз задумывался над тем, почему он повсюду таскает с собой эту записную книжку. Он решил, что в состоянии обособленности тщательные записи создавали у него ощущение причастности, словно подробное описание событий его новой жизни каким-то образом его в ней укореняло. Не исключено, что в будущем кто-нибудь прочтет его дневник и узнает, через что ему пришлось пройти. И от этой мысли на душе у него стало чуть менее одиноко и тревожно.
Тогда же, закончив писать в дневнике, Вилер вышел из ресторанчика и, углубившись в ту часть старого города, где прилично одетые мужчины появлялись только с низменными целями, принялся искать недорогую гостиницу, в которой никому не будет дела до того, что у постояльца нет ни багажа, ни документов. Кривые, извилистые улочки были вымощены средневековым булыжником. То были задворки Вены, но для неприкаянного чужака они были приветливее и безопаснее широкого, ярко освещенного бульвара.
Столица Австро-Венгрии долгое время была и продолжала быть, по словам Хейза, городом контрастов, где блеску состоятельного меньшинства противостояли грязь и нищета пролетарских масс. Вилер понимал причины этого контраста. В продолжительный либеральный период второй половины девятнадцатого века Вена, подобно другим европейским городам с размахом включившись в индустриализацию, не удосужилась позаботиться о низших классах. Положение с жильем — как и сами жилищные условия рабочих — было невыносимо тяжелое. Из десяти квартир в лучшем случае в одной была ванная комната, и лишь в одной из пяти был туалет. Четверть семей сдавали часть своих тесных квартирок, а порой и просто угол — то есть кровать, — посторонним людям, и случалось, что одна кровать сдавалась нескольким жильцам. Обновление города, осуществленное Карлом Люгером и христианскими социалистами, в то время еще не началось. Газ подавался в центр города нерегулярно. Начались работы по проводке муниципального электричества, но поставлялось оно пока что в основном в богатые районы. Цены на коммунальные услуги были непомерны, и электричеством пользовались почти исключительно богатые.