— Утром был туточки. Потом в огородную бригаду подался, да вряд ли застанешь. Кравчук на ногу быстрый.
— Тогда я назад…
Олексиенко вскочил в седло и лихо пришпорил коня.
Улицы Кулакова, как и других украинских сел, были немощеными даже в центре. После дождей грязь комьями налипала на колеса, присасывала сапоги — ног не вытащить. А стоило чуть подсохнуть, земля задубевала, покрывалась хрупкой коркой, которая вскоре превращалась в едкую мучнистую пыль.
Поторапливая коня, Марк Ипполитович скакал по селу, не замечая ни детишек, разбегавшихся при виде мчащегося всадника, ни испуганных взглядов сельчан, выглядывавших из окон. Плетни, заборы, хаты сливались в сплошную пеструю ленту. Быстрая езда заставляла крепче сжимать бока коня шенкелями, посылая его, как в атаке, вперед широким наметом. Видно, крепко сидели в человеке кавалерийские привычки.
С тех пор как Марк Ипполитович снял военную форму, прошло добрых два десятка лет. Начинал служить еще в царской армии, был и красным конником в гражданскую. Шесть долгих лет, считай, две войны, не снимал с плеч солдатской шинели. Все шло оттуда: лихость и удаль, жестокость и нетерпимость к любой расхлябанности, резкость в обращении с людьми и, чего греха таить, преклонение перед начальством. Зародилось это свойство давно, въелось в плоть и кровь, стало чертой характера.
Осадив коня возле правления, Олексиенко кинул поводья на ограду полисадника. Первым, кого увидел в конторе, был Пащенко. Бухгалтер одиноко сидел в углу за столом и нервно покручивал пышные черные усы. Бледные щеки его ввалились, стала особенно заметна нездоровая худоба. Болел Пащенко еще с гражданской, давало о себе знать тяжелое ранение. В июле его призвали в армию, но сразу же отпустили по чистой. И вернулся он в село к своим бухгалтерским книгам и колхозному архиву, которым заведовал по совместительству.
— Не нашел председателя, Родион Павлович, — тяжело отдуваясь, доложил Олексиенко. — Все объездил — нема. Как сквозь землю провалился!
— Кто? — не понял поглощенный своими мыслями Пащенко.
— Да Кравчук… Ты ж сам за ним посылал, или запамятовал?
— Тут он, председатель, — рассеянно отозвался бухгалтер.
— Зачем же было зря гонять, — разозлился Олексиенко.
— Посылал, потому как он нужен был срочно… И тихо ты, не болобонь. Григорий Антонович по телефону говорит.
Олексиенко послушно умолк. Только сейчас он услышал густой бас председателя:
— Докладываю. Колхоз имени Брусиловского скот эвакуировал. Количество — полсотни голов ровно…
Телефон — продолговатый деревянный ящик с ручкой и двумя блестящими круглыми чашечками звонка — висел на стене. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и сквозь щель отчетливо долетало каждое слово.
— Осталось десять коров, — продолжал Кравчук тем же ровным голосом. — Раздали по дворам. Думаю, народ сохранит.
Затем наступила долгая пауза. Видно, там, на другом конце провода, давали подробный инструктаж. Кравчук только изредка ронял: «Понятно. Сделаем. Слушаюсь…»
Председатель стоял у телефона, прижимая к уху черную трубку. В его мозолистых ручищах она казалась игрушечной. Кравчуку было под сорок, ни единого седого волоска не пробивалось в его жесткой смолистой шевелюре. Ворот синей изрядно вылинявшей косоворотки был расстегнут, открывая кирпичную от загара шею. Мужик он был высокий, широкоплечий, с властным характером. За семь лет бессменного председательства привык к тому, что все его распоряжения выполнялись беспрекословно.
— Меня товарищ Шевченко вызывал, — напомнил председатель невидимому собеседнику. — Может, надобность миновала? Нет? Тогда я подожду…
Заметив приникшего к двери Олексиенко, председатель махнул ему рукой: мол, не мешай. Но Марку Ипполитовичу уходить было не с руки. Тут, можно сказать, главное решается. Как же первому не узнать? Сверх меры любопытный, Олексиенко сделал вид, что не понял намека и, потоптавшись на месте, отодвинулся к окну. Однако Пащенко на поленился встать и захлопнуть дверь. В комнате наступила тишина. Зато отчетливо стал различим гул артиллерийской канонады, доносившийся из Борисполя, от которого до села было всего-навсего полтора десятка километров.
Неожиданно дверь соседней комнаты распахнулась. На пороге стоял Кравчук с потемневшим, как грозовая туча, лицом.
— Что случилось, Григорий Антонович? — вскрикнул Пащенко.
Председатель отозвался не сразу. Подошел к окну, выглянул на улицу. Затем, не оборачиваясь, глухо сказал:
— Вот что, Родион, собери-ка колхозный архив, да поживее. Ховать будем. Немедленно! — Повернувшись к Олексиенко, спросил: — Конь при тебе, дед?