Тихо подошла Валя Голубь, присела рядом.
— Не переживайте, Афанасий Васильевич, — сказала мягко. — Все обойдется, вот увидите.
— А если нет? — спросил он. — Представляешь, какой это будет удар для остальных… Боюсь, не выдержит хлопец. Без помощи сколько часов лежал, крови потерял много. Сердце может сдать.
— Выдюжит, — сказала Валя убежденно. — В таких условиях человек как бы второе дыхание приобретает.
— Твоими устами да мед бы пить, — сказал Гришмановский.
Уверенность девушки подействовала ободряюще, и он с благодарностью подумал: хорошо, что Валя рядом. С виду она истинный одуванчик, дунет ветер посильнее — вмиг улетит. Но была в ней, несмотря на внешнюю хрупкость, внутренняя сила. Валя не только помогала управляться с ранеными, но заботилась также о нем. Ходить бы Гришмановскому голодным, если бы не девушка, умевшая находить с местными жителями общий язык. Она достала продукты, выстирала его белье. Да и поселились они в одной избе, только в разных комнатах.
— Не пойти ли нам до дому? — спросила Валя. — Вижу, намаялись вы за день, Афанасий Васильевич.
— Посидим еще немного. Поповьянц, наверное, скоро выйдет… — Однако Гришмановскому не удалось дождаться конца операции. К нему подбежал деревенский паренек и, оглядываясь по сторонам, спросил:
— Дяденька, ты моряк?
— Разве в форме не разбираешься? — серьезно отозвался Гришмановский, поправляя фуражку. Глаза его затеплились. Он очень любил детей и когда-то мечтал стать педиатром, а пришлось лечить не коклюши и ветрянки, а стреляные и колотые раны.
Паренек сделал таинственный знак рукой и, наклонившись, прошептал на ухо:
— Дядька Родион задание дал найти моряка. Понятно? Сказал, чтоб быстро и секретно… Давай, дяденька, иди до него.
— Веди, коли велено, — сказал Гришмановский, поднимаясь с крыльца.
Родион Павлович Пащенко звал моряка не зря. К тому были серьезные основания. Еще в полдень, когда во всю нахлестывал дождь, осторожно звякнуло окно. Стучали со двора. Туда можно было пройти только задами, а на огородах грязь непролазная. Когда Родион Павлович с опаской открыл дверь, на пороге стоял Кравчук.
— Григорий Антоныч! — воскликнул Пащенко, не веря своим глазам. — Вы ж на восток подались?
— Подались, да не добрались, — хмуро отозвался председатель колхоза.
— Что так? Да вы заходите в хату!
В заляпанных грязью стоптанных сапогах и видавшем виды брезентовом плаще с капюшоном Кравчук выглядел постаревшим на добрый десяток лет. Ввалившиеся щеки густо покрывала угольно-черная щетина. Глаза припухли от усталости и недосыпания. Заметив, что председатель опасливо оглядывается, Пащенко поспешил успокоить:
— Моих нема, Григорий Антонович. Проходите, раздевайтесь! Они не скоро возвратятся, а я зараз на стол соберу. Небось давно не ели?
— Да уж, — усмехнулся Кравчук. — Последнюю краюху хлеба вчера утром поделили на семерых.
— Что ж с вами приключилось?
— Немец все пути перерезал. Пришлось вернуться, несолоно хлебавши.
— И остальные с вами?
— Держались вместе. Несколько дней скрывались в лесу. Потом я в Борисполь пробрался. Там кое-кто из наших людей оставлен.
— Из райкома?
— Оттуда тоже.
— Сами или по приказу?
— Об этом теперь не спрашивают. Главное, что они без дела не сидят… Я пока получил указание вернуться домой. Рассказывай, что тут у нас?
Пока Кравчук жадно поглощал кашу, Пащенко торопливо пересказывал сельские новости.
— Старосту немцы еще не назначили? — поинтересовался председатель.
— Кандидатуру вроде наметили. Вы его знаете. Ефрем Комащенко.
— Тот, что из раскулаченных?
— Он самый, бывший хозяин хаты, где нынче медпункт. Комащенко, конечно, властью обижен, но, сами знаете, — не вредный…
— Трудно предсказать, как он теперь себя поведет.
— Согласен, время для всех проверочное.
— Вот-вот, поостеречься не худо…
Рассказал Пащенко и о госпитале, созданном в селе, но Кравчук перебил:
— Слыхал. О нем уже и подпольный райком информирован.
— Разве есть такой? — удивился Пащенко. — И кто голова? Неужто товарищ Шевченко?