— Вопросов не задавай. Что можно, сам скажу, — отмахнулся Кравчук. Он не то чтобы не доверял Пащенко, просто законы конспирации, которым председатель колхоза только начинал учиться, не позволяли говорить лишнего, хотя именно с товарищем Шевченко, оставшимся в подполье первым секретарем райкома, и был у Кравчука разговор о кучаковских делах.
— Велено помочь бойцам. И главное — сберечь! — с нажимом сказал председатель. — Ты вот что, Родион, покличь ко мне… Кто у них там за главного? Разговор имеется.
— Не по нраву мне госпитальный начальник. При форме ходит показушно, немецкий язык понимает…
— Напраслину на человека не возводи, Родион. Про моряка справки наводили. По всему видать, верный человек. Мне так и сказали: можно полагаться. А форма — не помеха. Сам посуди, какое впечатление это производит. Мне, мол, нечего скрывать, врач я, весь на виду… Что по-немецки говорит — тоже слава Богу. Делу полезней. Ему еще придется столкнуться с вражинами, да не раз… Зови!
Так Гришмановский попал в дом Пащенко. Разговор его с председателем колхоза носил исключительно деловой характер. Кравчук выяснял нужды госпиталя, интересовался квалификацией и надежностью хирурга, порядком регистрации раненых и особенно тем, как удалось скрыть командиров, комиссаров, а также евреев, за которыми фашисты особенно охотились.
— Будьте осторожны, Афанасий Васильевич, — предупредил Кравчук. — Староста в Кучаково уже назначен. За ним появятся полицаи.
— Против этих мы имеем кое-какое противоядие. Госпиталь в конце концов официально разрешен немецкими властями.
— Официально — это когда документ за семью печатями есть. А те немцы, что не воспрепятствовали сбору раненых, теперь далеко, — усмехнулся Кравчук. — Но для старосты и для тех негодяев, что в полицаи пойдут, такое объяснение на первых порах сойдет.
— Думаете, жандармерия нагрянет?
— Вы на что надеетесь? Конечно, нагрянет, за ней дело не станет. Впрочем, об этом мы уже думали.
— Кто — мы?
— Те, кому положено.
Кравчук спокойно выдержал взгляд моряка, ни один мускул не дрогнул в лице. Гришмановский первым отвел глаза, и тут председатель наконец улыбнулся:
— Ну, коли все ясно, твое дело — службу править. Мнение есть такое: в школе оставить самых тяжелых и как можно меньше…
— Ас другими что делать?
— Остальных разместим по самым дальним дворам.
— К которым из-за болот и добраться-то нельзя? — поинтересовался Гришмановский.
— Ага, — засмеялся Кравчук. — Даже вам, лекарям, и то трудненько будет туда ходить. Ну а если немцы все же объявятся, надо постараться убедить, что вы действуете в их интересах.
— Так ведь фашисты могут и в самом деле поверить, что мы ставим бойцов на ноги только затем, чтобы передать их в лагерь для военнопленных?
— Пусть верят… Однако пока человек не может держать в руках оружия, — с нажимом сказал председатель, — он должен выглядеть постельным больным. Понятно?
— Так точно, ясно, — ответил моряк.
На прощание Кравчук сказал:
— Я в селе слишком приметная личность и буду держаться в тени. Искать встречи со мной не надо.
— А если крайние обстоятельства?
— В селе живет железнодорожный мастер Андриян Васильевич Заноза. Он работает у немцев… По заданию, разумеется. В селе мало кто знает, что Заноза партийный. Связь будем держать через него…
Возвращаясь в школу, Гришмановский припоминал детали разговора с Кравчуком и все глубже осознавал важность задачи, поставленной перед ним. Война продолжается, набирает силу. Только фронт их проходит здесь, в немецком тылу. На передовой легче. Там все четко, ясно. Перед тобой фашист — бей его. А тут изворачивайся, обманывай, выкручивайся, но дело свое, долг свой исполни. Ты в ответе не только за жизнь людей, но и за то, чтобы бойцы вернулись в строй и с оружием в руках продолжили борьбу с врагом.
Улицы Кулакова заволакивали сырые сумерки. Дождь перестал, но деревья часто-часто роняли на землю крупные капли. Брызги, холодные, колкие, попадали в лицо. Ощущение такое, будто стоишь на палубе, а корабль идет полным ходом…
«Как там в операционной?» — подумал вдруг Гришмановский. Отвлеченный иными заботами, он на время забыл о Поповьянце и сейчас, вспомнив, встревожился снова. «Только бы благополучно прошла ампутация», — мысленно, как молитву, повторял он, прибавляя шаг.
Гришмановский взбежал по ступенькам и рывком открыл дверь школы. В крайнем классе лежало человек тридцать, и все, кто был в состоянии, повернулись к нему. В лихорадочно блестевших глазах отражался свет керосиновой лампы.