— Федор Павлович, если не ошибаюсь? — спросил Гришмановский. — Присаживайтесь. Нога все еще болит?
— Плясать не пробовал, но воевать, если надо, смогу, хоть и с костылем.
— Я ждал от вас именно такого ответа. Будем считать, что вы возвращены в строй. Вот что, товарищ политрук…
По обращению стало понятно: дело предстоит серьезное. Чулков встал, вытянулся; палка упала, и он пошатнулся, но это не помешало ответить:
— Готов выполнить любое задание!
— Как начальник госпиталя, я принял решение поручить вам исполнять обязанности политрука. Негласно, разумеется, дорогой Федор Павлович. Знать об этом мы будем только вдвоем. Вот возьми! — протянул Гришмановский мелко исписанные листки. — Это доклад товарища Сталина на Торжественном заседании шестого ноября.
— Откуда? — воскликнул Чулков, схватив драгоценные листки.
— О таких вещах не спрашивают, — строго сказал Гришмановский. — Но ты должен знать: на нашей земле, пусть в тылу врага, существуют и партийная, и Советская власть… Доклад изучи сначала сам, потом прочти и разъясни бойцам. Ясно?
— Все сделаю, товарищ… Простите, не знаю вашего звания.
— Военврач второго ранга.
— Понятно. Не беспокойтесь, товарищ военврач второго ранга. Доклад товарища Сталина будет доведен до личного состава!
Чулков торопливо вышел из операционной, забыв даже попрощаться. Гришмановский проводил его понимающей улыбкой. Все правильно: и радость, и реакция. Родина жива, Москва стоит нерушимо, победа над врагом неминуема… Он и сам испытывал небывалый подъем, точно глотнул свежего воздуха после долгого пребывания в затхлом помещении.
Придя домой, а квартировал Гришмановский по-прежнему у деда Лукаша, чей домик стоял неподалеку от сельпо, он долго не мог заставить себя лечь спать. Ходил по комнатке, думал о том, что пора и им начинать активные действия. Может быть, создать из выздоравливающих самостоятельный партизанский отряд? Оружие, если поискать, найдется. С боеприпасами будет поначалу туговато, но и их со временем можно раздобыть. Взрывчатки тоже нет, а она очень пригодилась бы, если, к примеру, начать с диверсии на станции и вывести из строя железнодорожную ветку Киев — Харьков. Конечно, все надо согласовать с подпольем. Хватит с него одного выговора за недисциплинированность…
Мысли прервал осторожный стук в окно — два удара, после паузы еще три. Так могли стучать только свои.
— Ты? — удивился Гришмановский, увидев Кравчука.
— Обстоятельства заставили.
Кравчук прошел в комнату. После их последней встречи он еще больше зарос, похудел. На лице обозначились острые скулы. Глаза недобро щурились и воспаленно поблескивали.
— Несколько членов подпольного райкома арестованы, — сдавленно сказал Кравчук. — Какая-то сволочь продала…
— А первый секретарь?
— Товарищ Шевченко пока успел скрыться… Только работу развернули — и на тебе!
Кравчук устало опустился на стул, заскрипевший под его могучим телом. Дрожащими пальцами скрутил цигарку, жадно затянулся. Гришмановский, не переносивший табачного дыма, распахнул окно. В лицо пахнул морозный воздух.
— Зима на носу, — заметил Кравчук, — тяжко вам будет.
— А где легче? Читал, что товарищ Сталин сказал? Борьба предстоит упорная и длительная. Она потребует немало жертв…
— Знаю. Потому и пришел, нарушив свою же установку. Скольких бойцов ты сможешь отпустить?
— Большая часть уже ушла, но человек двести подниму.
— Подсчитай точно. Есть сведения, что скоро нагрянут каратели. Конечно, это может произойти не завтра, но вряд ли стоит дожидаться. Все, кто в состоянии, должны уходить, таково решение райкома. — Кравчук подошел к окну, выбросил окурок и захлопнул створки. — Тебе, Афанасий, тоже пора собираться в дорогу.
— А как же раненые? Ходят далеко не все…
— Не знаю. Думай. Но помни: тебе оставаться опасно. Горунович с девчатами управятся теперь сами.
— Нет, Григорий, взялся за гуж — не говори, что не дюж. К тому же я моряк, а капитан, сам знаешь…
— Тебе постановление райкома в письменном виде подать?
— Я коммунист и всегда безоговорочно выполняю партийные решения, но в данном случае… Давай не будем об этом говорить.
— Ну не знаю, не знаю… Может, ты по-своему прав. Мне пора. Добрый ты человек, моряк! — Кравчук на прощание стиснул Гришмановскому руку, на секунду прижал к себе. — Всех тебе благ! Будь жив!..