— Не болтай ты своим помелом, — грубо оборвала Маша.
— А я что, я ничего, ничего не видела, ничего не знаю. Мне сольцы и только. Дело-то молодое…
— Ну ладно, ладно. Некогда мне. Получи сдачу.
Прислушиваясь к этому разговору, Василий кусал губы. И дернул же черт прятаться в этой проклятой кладовке, пойдет теперь по селу молва — продавщица прячет в магазине доктора…
Василий скрипнул зубами.
— Выходите, Василий Сергеевич, — послышался голос Маши.
Он вышел злой, покрасневший. А Маша улыбалась…
«И чего улыбается», — с яростью подумал он.
— Что прикажете, уважаемый товарищ покупатель, что вам подать, что завернуть? — игриво спрашивала Маша. Она, видимо, чувствовала себя отлично, и старуха-покупательница ничуть не смутила ее.
— Может быть, тоже сольцы, как Кудряшевой? — продолжала продавщица.
«Опять эта ябедная старуха Кудряшева… Ну теперь держись, доктор, пойдет гулять по Федоровке сплетня… Узнает Татьяна…» — с горечью раздумывал Василий.
По всей вероятности, Маша решила, что доктор явился к ней не за покупками, и расстегнула шубку. Ей было жарко от мысли, что Василий Сергеевич, о котором она столько передумала, пришел…
— Разрешите бутылку шампанского.
— Зачем? — удивилась Маша. — У меня дома все есть, все, понимаешь?
— Меня не интересует, что есть у вас дома. Дайте бутылку шампанского и… — Василий оглядывал магазин. Ему хотелось выбрать хороший подарок для Тани, но рядом стояла чего-то ждавшая продавщица, и он почти крикнул: — Вон того медвежонка и косынку…
— В гости собираетесь? К ней?
Василий промолчал.
— Конечно, она культурная, она образованная, у нее высшее образование… Когда-то с Антоновым трепалась, а теперь Антонов нехорош, к доктору пристраивается, — со злобой говорила Маша. Немного помолчав, она продолжала. — Что же ты, доктор, знаться со мной не хочешь? Но запомни, уходя, я так хлопаю дверью, что стекла сыплются. Смотри, не обрежься об эти стекла…
Василий потом сам удивлялся, как стерпел и не бросил в лицо этой Маше что-то злое, оскорбительное. Молча взяв покупки, он почти бегом бежал из магазина.
Третьего урока у Тобольцевой не было. Когда после звонка учительская опустела, о«а достала из портфеля оставшиеся непроверенными вчера вечером тетради, вооружилась авторучкой с красными чернилами. Впрочем, красные чернила почти не требовались: умницы-десятиклассники будто специально постарались обрадовать ее в день рождения своими успехами. Хотя Татьяна, как всегда, была скупа на отметки и проверяла сочинения учеников придирчиво, — на этот раз оказалось много пятерок, четверок и пока ни одной двойки!
Последней она взяла тетрадь. Иринки.
«Если все хорошо написали, значит она тоже», — подумала Тобольцева, листая тетрадь, и вдруг на глаза попала фраза, которая никак не вязалась с сочинением на заданную тему.
— «Милый, милый, Василий Сергеевич», — вслух, прочла она, не понимая, к чему и к кому относятся эти слова.
«Письмо», — быстро промелькнуло в голове учительницы.
Да, это было письмо. Иринка второпях забыла вырвать его из тетради.
Татьяна не знала, что делать: то ли прочесть это письмо, то ли, перевернув несколько страниц, найти сочинение и заняться им…
«Ты не имеешь права читать чужие письма. Это нечестно». — «Но ведь письмо написано Василию…» — «Тем более…» — «Я все-таки должна знать». — «Ты считаешь ученицу своей соперницей?» — спорила сама с собой Татьяна. Она почувствовала, как цепкая спазма, перехватила дыхание. Сердце билось, точно после быстрого бега. Во рту было горячо и сухо.
«Я должна прочесть, должна помочь девушке, моей ученице», — решила она.
«Милый, милый, Василий Сергеевич! — с замирающим сердцем читала Тобольцева. — Если бы Вы знали, сколько писем написала я Вам за это время — не сосчитать. Я Вам пишу и сейчас, а вы не знаете. Вы никогда не узнаете об этом. Никогда! Вы так близко от меня в этот темный вечер, вы там, за дощатой перегородкой, и я слышу, как вы зажигаете спичку, как листаете страницы книги, как мурлычете песню: «Куда ведешь, тропинка милая». Мне тоже нравится эта песенка о не разделенной любви».
Татьяна машинально исправила грамматическую ошибку, соединив красными чернилами «не» со словом «разделенной» и подчеркнув это слово.
«Я всегда слышу, — продолжала читать Тобольцева, — как вызывают Вас ночью к больным, и я мысленно иду рядом с вами. В такую минуту мне очень хочется быть Вашей помощницей, хочется помогать Вам, хотя Вы сильный, Вы очень сильный и в помощи не нуждаетесь. Мне теперь кажется, что нет на свете лучшей специальности, чем Ваша, и мне тоже хочется быть врачом, чтобы когда-нибудь работать вместе с Вами. Все в Федоровке говорят, что Вы очень хороший врач. Если хвалят Вас, у меня на душе тогда так радостно, будто меня похвалили. Иногда у меня появляется желание забежать в Вашу комнатку и оставить на столе письмо, или нет — уехать куда-нибудь и послать Вам письмо по почте. Но нет! Я никогда этого не сделаю. Я боюсь, что Вы рассердитесь, осудите меня, а мне так хорошо с Вами.