«Оперировать. Да, да, оперировать, другого пути нет. Ах, Кирилл Иванович, Кирилл Иванович», — внутренне вздыхал Василий. Он достал носовой платок и осушил им холодный потный лоб Клыкова.
Под пальцем робко, с перебоями, билась жилка артерии. Сердце сдавало.
«Кажется, свое отдал бы», — подумал Василий и вслух сказал:
— В операционную.
Ему казалось, что в операционной Клыкову станет лучше, воспрянет его сердце и можно приступать к операции.
«Операция неизбежна, иначе…», — но Василию не хотелось думать об этом «иначе», он верил: Клыков будет жить, он должен жить, не напрасно же он, доктор Донцов, пробирался к нему по бездорожью, не напрасно рисковал своей жизнью, да рисковал, потому что в степи, объятой диким бураном, все могло случиться… Клыков должен жить!
Василий решился на операцию. Он сосредоточенно обрабатывал нашатырным спиртом руки и в мыслях уже делал разрез, шел скальпелем к желудку, находил прорвавшуюся язву, зашивал ее. Он видел Клыкова здоровым. Они с братом Константином Ивановичем приглашают его в гости и говорят: «Поднимаем стаканы за ваши золотые руки…»
— Василий Сергеевич! — не своим голосом закричала Луговская.
Щетка выскользнула из рук. Василий подскочил к операционному столу и увидел Клыкова. Лицо у него было спокойно, губы плотно сжаты, глаза чуть-чуть полуоткрыты. Теперь он не был похож на больного человека.
— Умер, — прошептала Клавдия Николаевна.
Пол закачался под ногами у Василия и почудилось, будто вот-вот рухнет потолок. В глазах стало темно. Пошатываясь, как пьяный, он вышел из операционной и поплелся по коридору, ничего не видя перед собою, натыкаясь на стулья.
…Василий набросил на плечи пальто, кое-как нахлобучил шапку.
— Оденьтесь как следует, на улице холодно, — посоветовала Вера Богатырева.
— Холодно? А какая теперь разница?
— Нельзя так, Василий Сергеевич. Вы сделали все, что могли.
— И угробил человека, — с каким-то ожесточением процедил он.
— Не ваша вина…
Василий махнул рукою и вышел из больницы.
Пронизывающий ветер бесприютно метался вдоль улицы, уныло и надоедливо гудели провода, где-то сиротливо хлопала калитка. Василий не знал, куда и зачем идет, у него появилась необъяснимая потребность двигаться, двигаться, идти куда-то. Если бы его сейчас ругали, даже били, бросая в лицо самые страшные проклятья, ему, кажется, было бы легче, чем вот так одиноко плестись по темной улице, чувствуя жуткую тяжесть собственных мыслей и слушая похоронное завывание ветра. Пылало, как в огне, лицо. Василий наклонился, зачерпнул пригоршню снега и уткнулся в него лицом, но снег показался ему горячим.
Именно сейчас Василию вспомнился рассказ о выстреле известного петербургского профессора Коломнина. Однажды у него на операционном столе скончалась женщина. Профессор вернулся домой, заперся у себя в кабинете и застрелился…
«А у тебя тоже скончался человек на столе», — с упрямым ожесточением долбила мозг неотступная мысль.
Сколько прошло времени — час, два, три? — Василий не знал. Он плутал по улице в состоянии какого-то лунатического полузабытья, и вдруг увидел перед собой знакомую калитку и темные, как деготь, окна, Это был дом Тобольцевых. Ему показалось, что он осторожно, один-единственный раз стукнул по стеклу. В доме зажегся свет, потом хлопнула дверь.
— Кто там ломится? — послышался сердитый голос Тобольцева. — Доктор? Вы? — удивленно спросил он и, при скупом отсвете раннего утра увидев лицо нежданного гостя, гневно бросил: — Идите протрезвитесь, нечего стекла бить!
Протрезвиться? Да, да, его приняли за пьяного. Зачем он пришел сюда? Поделиться горем своим, а его гонят… Еле держась на ногах, Василий поплелся дальше.
Выбежала заспанная Татьяна.
— Папа, кто это? Василий? Что с ним?
— Пьян в стельку. Ни стыда, ни совести. Интеллигенция, — ядовито процедил Тобольцев.
— Не может быть! — Татьяна рванулась вслед за Василием, но отец ухватил ее за руку.
— Не смей? Слышишь? Не позорь себя, — строго предупредил он и повел ее, как маленькую, в избу.
…Дома Василию открыла дверь Иринка. Он молча прошел в свою комнату, зажег свет и на глаза попало недописанное письмо профессору Казанскому.
«…больной чувствует себя удовлетворительно», — прочел он и снова мучительно сжалось сердце. Он скомкал недописанный лист, зажал его в кулаке… и уронил голову на стол.
…Рано утром Борис Михайлович позвонил на квартиру Моргуну.
— Филипп Маркович, разрешите доложить, прошлой ночью у Донцова на операционном столе умер больной. — Вот видите, Филипп Маркович, у меня за все время не было ни одного смертельного случая. Я думаю передать это дело в прокуратуру. Пусть займутся следствием, — торопливо говорил он в трубку.