Василий встал, одернул халат, пригладил рукою волосы и твердо шагнул из ординаторской. На больничном крыльце он столкнулся с братом покойного Константином Ивановичем Клыковым. Лицо у того было строгим и скорбным, в глазах поблескивали слезы.
— Здравствуйте, — неуверенно поздоровался Василий.
— Здравствуйте, Василий Сергеевич… увозим брата, — глухим, отчужденным голосом проговорил Клыков.
И вспомнился Василию тот день, когда выписывался из больницы сам Константин Иванович, и глаза его тогда сияли, и голос был заискивающе ласковым, и руку жал он крепко, а слова говорил какие: «Эх, Василий Сергеевич, и мастер же вы большой, ну прямо спасли меня и только, нога-то как новая стала, никакой тебе боли нету», — и он пристукнул каблуком для убедительности. — Век вас не забуду, Василий Сергеевич, гостем дорогим будете у меня, приезжайте…»
Теперь Клыков даже не смотрел в глаза врачу и тихо продолжал:
— Там Бродский может обратиться к вам за помощью… Морду я расквасил ему, потому как пусть не бегает собакой по хатам и не лает, что федоровский доктор, мол, Кирилла, как овцу, живьем зарезал, потому как понимаю, что смерть, она пока сильнее любого доктора, и зла у меня на вас нету, Василий Сергеевич. — Клыков поднял влажные, воспаленные глаза. — Нету зла, — повторил он и направился к розвальням, на которых продолжала рыдать женщина, обхватив руками гроб.
«Смерть, она пока сильнее любого доктора», — звучали в ушах слова Клыкова.
«Нет, Константин Иванович, здесь я мог бы оказаться сильней», — в мыслях возражал Василий.
Придя домой, он снова брался за книги, журналы, за старые студенческие конспекты. Им овладела какая-то непоборимая страсть — читать, читать. Он должен умножить свою силу, а сила его — знания, опыт. Он отбросил прочь «глупости», о которых говорила Орловская. Да, она права: именно теперь, после того рокового случая, он должен еще уверенней подходить к операционному столу.
За последние дни Василий похудел, осунулся.
Иринка порой поглядывала на него, и девичье сердце сжималось от острой жалости. Ей хотелось подойти к нему и сказать что-то очень хорошее, хотелось развеселить, поспорить с ним, как прежде, но Василий Сергеевич был теперь молчаливым и недоступным. Дымя папиросами, он по целым ночам что-то читал, писал.
Вид и поведение доктора не на шутку встревожили Корнея Лукича. Ему были понятны переживания хирурга после смерти больного на операционном столе, но нельзя же так убиваться, отрешившись от всего.
Однажды воскресным вечером старик-фельдшер завернул к доктору домой на огонек.
— Не помешал, Василий Сергеевич?
— Нет, нет, пожалуйста, я очень рад, — приветливо отозвался Василий.
— Морозец на улице отменный, — говорил Корней Лукич, разглаживая мокрые от растаявшего инея усы. — Берет свое зима-матушка…
Иринка разожгла примус. Уж если гость пожаловал, значит, нужен чай. Ей вообще хотелось, чтобы к Василию Сергеевичу почаще приходили гости и чтобы она как хозяйка угощала их.
За чаем Корней Лукич старался рассеять доктора непринужденной и далекой от больничных дел беседой. Он то рассказывал ему смешные истории, то вставлял в разговор веселый анекдотец, радуясь, что Василий Сергеевич впервые за все эти дни хохотал от души. Старик фельдшер уже совсем было уверился, что ему удалось отвлечь собеседника от тяжких дум, но тот неожиданно сказал:
— Снится мне по ночам Клыков, живой приходит и спрашивает: «А что, доктор, до сих пор оперируешь?».
— Да бросьте вы терзать себя, Василий Сергеевич. Всякая могила травой зарастает. От всего человека излечить можно, кроме смерти. О живых вам думать надобно, — наставительно говорил Корней Лукич. — Понимаю, нелегко вам. У меня тоже было однажды. Жена приболела. Лечил ее, отхаживал и вдруг приезжают за мной из Нижней Вязовки. Отказаться хотел я, а старуха моя: «Поезжай, Лукич, помоги человеку». Поехал, всю ноченьку провозился, а домой воротился — жена-то своя покойница уже. Поплакать не успел — опять бегут, опять вызывают. И подумалось мне тогда: живым я нужнее…
— Да, да, Корней Лукич, вы правы: живым мы нужнее, — подтвердил Василий.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Над головой доктора Донцова сгущались тучи.
Ничего не подозревая, он, как прежде, спешил по утрам в больницу, ходил и ездил на вызовы, оперировал, и в работе как-то забылись былые неприятности. Единственное, что не могло забыться, — разрыв с Татьяной.
Василий пытался увидеть ее, но всякий раз, подходя к дому Тобольцевых, он встречал у калитки самого Тобольцева. Можно было подумать, что Семен Яковлевич специально подкарауливал доктора, чтобы на его вопрос, дома ли Татьяна, угрюмо пробурчать: «Нету».