«Скорей, скорей», — взглядом просил он.
Ване Кудряшеву не сиделось на месте. Он слишком долго пролежал в гипсе и теперь, осторожно ступая да весело поглядывая по сторонам, мальчик обходил все палаты, заглянул в ординаторскую, даже в операционную, и сияющие глазенки его как бы говорили: «Смотрите, смотрите, я хожу, а скоро буду бегать, я и сейчас могу побежать, но Василий Сергеевич не велит…».
Василий украдкой следил за Ваней и радовался его успехам. Он, сельский врач, все-таки переделал «богово творение» и чувствовал себя сейчас самым сильным, самым счастливым человеком на земле…
Счастье… Как часто люди говорят о нем, ждут его, борются за него, а счастье врача вот оно: голубоглазый здоровый мальчик…
— Взгляни, он ходит, — радостно прошептал Василий подошедшему Лапину.
— Ты не забыл? Сегодня партийное собрание, — грубовато сказал Борис Михайлович.
Откровенно говоря, на какое-то время Василий забыл о собрании, он был слишком счастлив, чтобы думать о тех жестоких минутах, когда его будут судить. Да, да, судить… Лапин будто солью посыпал растревоженную жгучую рану сердца.
Счастье и горе… Василию показалось невероятным это соседство, но он видел их, счастье и горе, почти неразлучными.
«Василий Сергеевич, нужно бороться!» — послышался голос Веры Богатыревой.
Да, он готов бороться, он будет бороться за честь коммуниста и не свернет с дороги. Поверят ему или не поверят, это другой вопрос, но в душе он останется по-партийному честным, и совесть — самый неумолимый судья — оправдает его.
А как защитить честь врача? Как доказать, что ты с работой справлялся? Ведь его будут слушать те врачи, им не покажешь операционный журнал, перед ними не раскроешь истории болезней и амбулаторные карточки, не пригласишь их в палату, чтобы показать Ваню Кудряшева. О нем, о враче, сказал свое слово врач Шубин…
Василий вдруг почувствовал себя уставшим и разбитым после нынешнего суматошного дня. Ему захотелось побыть одному, чтобы собраться с мыслями, хорошенько обдумать все то, что произошло сегодня.
В амбулатории он сбросил халат и только собрался уходить, как неожиданно в дверях появилась Татьяна. Даже забыв поздороваться, она спросила:
— Что с Ваней? Он ходит? Правда?
— Правда, — ответил Василий и вдруг вспомнил: вот так же они познакомились когда-то. Татьяна пришла в больницу справиться о здоровье Коли Брагина. Он, Василий, тогда пошучивал с хорошенькой учительницей, а теперь было не до шуток, потому что это, быть может, их последняя встреча… Но как доказать сейчас Татьяне, что без нее уезжать из Федоровки немыслимо, что он готов на все, лишь бы она была рядом, всегда рядом.
«Поеду к Шубину, докажу ему и снова сюда вернусь», — решил он.
— Я… рада поздравить тебя с победой… Спасибо за Ваню Кудряшева от всей школы и… от меня. Ты уже дважды не приходил на занятие драмкружка…
— Теперь долго не приду или совсем перестану ходить…
— Почему? — вырвалось у нее.
— Ты разве ничего не знаешь? Я вынужден уехать из Федоровки, — с горечью признался он.
— Уехать? — Она отступила на шаг и круглыми от недоумения глазами смотрела на доктора. Эта новость показалась ей невероятной.
— Получен приказ облздрава, — тихо проронил он.
Татьяна почувствовала, как что-то оборвалось внутри и сердце на мгновение остановилось. Твердый, горький комок подкатил к горлу. Мозг сверлила страшная мысль: «Уезжает, он уезжает…».
Она отвернулась, чтобы не выдать своего состояния. Василий не должен знать, как больно, как невыразимо тяжко ей.
Еще недавно Татьяна с горячей убежденностью говорила отцу, что доктор приехал сюда навсегда! И вдруг такая новость… Значит, кончилась его «федоровская ссылка», и доктор удирает к городской невесте, которую она, Татьяна, уже ненавидела ярой ненавистью.
— Ну что ж, она будет очень рада, — вслух выразила свою мысль Татьяна.
— Кто «она»?
Тобольцева резко повернулась. Ее лицо, гневное и бледное, было так же прекрасно, как в те минуты, когда она шутила и смеялась.
— Зачем ты и сейчас лицемеришь, Василий? — грубовато бросила она. — Неужели ты хочешь, чтобы у меня осталось о тебе самое гадкое мнение? Я все знаю, ты удираешь отсюда к своей возлюбленной, к своей городской невесте!
Василий потом никак не мог объяснить, почему от, услышав эти слова, неудержимо расхохотался. Ведь не до смеха ему было, но он от души хохотал, не в силах вымолвить слова.
Татьяна растерянно смотрела на него, не понимая, в чем дело.