Таня поплакала тайком и решила: чему быть, того не миновать — Дмитрий навсегда ушел из ее жизни…
Были у Тобольцевой в институте увлечения, ухаживали за ней, признавались в любви, один вдовец, преподаватель с кафедры литературы, даже предлагал ей руку и сердце с удобной городской квартирой. Но она уехала к себе домой, в Федоровку.
Прослужив положенное время, Антонов остался в армии сверхсрочником. В отпуск он приезжал в те месяцы, когда Таня была в институте. И вдруг он снова появился дома и сказал Тане, что любит по-прежнему и жить без нее не может.
Татьяна растерялась, не зная, что делать. Она до сих пор не могла простить Дмитрию оскорбительных писем, возврата фотографии, не могла простить ему самого главного — недоверия. Но сердце все-таки невольно тянулось к Антонову.
Дмитрий не отступал. Каждый вечер он приходил к ней в дом и был исключительно внимателен и нежен. Став председателем сельского Совета, он изо всех сил старался помочь школе, чем только мог. Когда Татьяна порой напоминала о письмах, он, досадуя, говорил:
— Прости, Танюша, погорячился. Понимаешь, люблю я тебя, очень, очень люблю и потому не мог спокойно читать об Игоре, хотя он, видать, порядочный парень.
Скрипнула калитка, и тут же послышался возбужденно-радостный голос Тобольцева:
— Что остановились? Ужинать заходите. Ужин у нас сегодня особенный.
— Что-нибудь случилось? — насторожилась Татьяна.
— Случилось, доченька. А ну-ка, Дмитрий, — обратился он к Антонову, — скажи ей, что мы первыми рассчитались с государством. Только что по радио говорили об этом из Москвы.
— Ой, папа, у тебя налицо признаки славолюбия, — рассмеялась она.
— Добрая слава красит человека, — серьезно ответил Тобольцев. — Заходите в дом, — пригласил он.
Татьяна подхватила Антонова под руку и, смеясь, потащила в избу.
«Вот так-то оно лучше», — одобрительно подумал Тобольцев.
Борис Михайлович проснулся от настойчивого треска будильника. Он с неохотой вылез из-под одеяла, протер кулаками заспанные глаза и, свесив с кровати голые волосатые ноги, завистливо покосился на сладко спавшую жену. На какое-то мгновение им овладело желание вновь нырнуть под одеяло, но вспомнилось, что в шесть утра от конторы, МТС уходит легковая машина в Заречное.
— Ехать, обязательно ехать, — вслух проговорил Борис Михайлович, словно убеждая кого-то в непреклонности своего решения. На эту поездку он возлагал большие надежды: у него заранее все было учтено и продумано…
Он торопливо оделся, наспех съел холодный завтрак, с вечера приготовленный женою, надел плащ и вышел на улицу.
Утро выдалось хмурое, ветреное, над селом медленно, будто груженные чем-то тяжелым, ползли свинцово-серые тучи.
Борис Михайлович поежился от неприятной утренней прохлады, поглубже натянул на голову фетровую шляпу.
…В Заречное приехали в половине восьмого. Моросил мелкий, точно сквозь сито просеянный дождь, К ногам липла густая клейкая грязь.
Время было раннее, и Борис Михайлович понимал, что в такой час Моргуна в больнице, конечно, нет, а значит, идти туда бесполезно. Он позвонил по единственному в райцентре телефону-автомату на квартиру к Моргуну, и его подстерегла первая неудача: жена Моргуна сообщила, что Филипп Маркович вчера в полдень уехал по колхозам и вернется только завтра.
«И нужно было ему именно сейчас отсутствовать, — неприязненно подумал Борис Михайлович, зная, что без районного главврача ничего не решит. — А что, если зайти в райком к Аркадию Александровичу? Собственно говоря, можно начать с секретаря райкома, а потом договориться по телефону с Моргуном», — рассудил он, радуясь, что в голову пришла такая мысль.