Корней Лукич был подкуплен и, вместе с тем, удивлен дружелюбным тоном главврача. Обычно доктор Лапин разговаривал с ним чуть высокомерно, кичась дипломом врача и давая понять, что, как гласит пословица, гусь свинье не товарищ… Еще в первые дни жизни в Федоровке Борис Михайлович каким-то чутьем разгадал, что старый фельдшер никогда не будет его единомышленником, и он постарался отгородиться от него врачебным званием. Главврач не обращался к фельдшеру ни за советом, ни за помощью, твердо зная, что тот обязан исправно выполнять его указания и назначения.
Корней Лукич не навязывал свою дружбу новому главврачу и вел себя с прежней независимостью. Нередко он замечал, как доктор Лапин прислушивается к его опросам больных на амбулаторных приемах, присматривается, как он исследовал пациентов. Порою, будто с целью контроля, Борис Михайлович просматривал его записи в амбулаторных карточках…
Поглаживая седые усы, Корней Лукич понятливо усмехался и думал:
«Ничего не скажешь — гордячок… И поучиться хочется и к фельдшеру обращаться вроде не с руки… Ну да ничего, мы народ не гордый, хочешь учиться, так учись, главное, чтобы на пользу шло».
На амбулаторных приемах в присутствии главврача Корней Лукич старался поподробней опрашивать больных и, как бы между прочим, вводить горделивого доктора в курс хлопотной сельской медицины.
Борис Михайлович быстро схватывал все нужное для сельского врача и через каких-нибудь полгода уже не нуждался в объяснениях старика-фельдшера.
— Ну что ж, очень хорошо, — не раз говорил себе Корней Лукич.
А когда Лапин однажды попытался вмешаться в поведение старого фельдшера, дескать, не вы хозяин больницы, Корней Лукич строго предупредил:
— Здесь вся моя жизнь… Здесь все мне дорого…
Но сейчас Борис Михайлович вел себя по-другому. Поблескивая золотым зубом, он улыбался старику-фельдшеру и дружески говорил:
— Если что серьезное у Григорьевых, мы потом вместе посмотрим, посоветуемся. Да я верю: совет вам не нужен…
…Сегодня Василий выписывал из больницы эмтээсовского слесаря и ему нужно было оформить больничный лист, а печать находилась у главврача (тот никому не доверял ее).
Лапин придирчиво проверял правильность заполнения больничного листа, он даже на свет разглядывал его, будто искал какой-то подлог, но лист был заполнен четко и правильно, и это обозлило Бориса Михайловича. Вообще с некоторых пор его стала бесить аккуратность хирурга: придраться не к чему, а придираться хотелось. С каким удовольствием, например, он вернул бы сейчас больничный лист Донцову — дескать, перепиши, переделай…
Он пришлепнул печать и как бы между прочим сказал:
— Ну что, в писатели полез, доктор Донцов, промышлять фельетончиками начал.
— Силы попробовал, — в тон ему ответил Василий.
— На мелочи расходуешь свои силы, по воробьям из пушки стреляешь.
— Если воробьи вредят, можно пушечного выстрела не пожалеть, порох потом окупится.
— Уж не думаешь ли ты, что совершил героический подвиг, написав статейку в газету, — въедливо продолжал Борис Михайлович.
— Представь себе — не думаю, я выполнил долг врача, и только.
— Долг врача? Интересно, очень даже интересно… А мне, по наивности, казалось, что долг врача — лечить.
— Одно другому не мешает. Между прочим, ты мог бы опередить меня и раньше пресечь незавидную деятельность Бродского. Но по какой-то непонятной причине ты этого не сделал.
— Не кляузник я — вот причина!
— А меня ты, значит, считаешь кляузником? — Василий достал папиросу, нервно помял ее пальцами, папироса лопнула, и табак высыпался на ковровую дорожку. Василий почувствовал себя незаслуженно оскорбленным и не мог удержаться, чтобы сгоряча не сказать сейчас: — Я не продаю врачебную совесть за курочек и не в пример тебе, доктор Лапин, дорожу, как святыней, дипломом врача.
— Тише на поворотах, споткнешься! — каким-то повизгивающим фальцетом крикнул Борис Михайлович. Глаза его сразу потемнели, толстая шея и полные щеки налились кровью (казалось, прикоснись головкой спички к его багровой щеке, и спичка тут же вспыхнет). Даже рыжеватый ежик волос и тот грозно щетинился, точно был готов защищать голову хозяина. Вскипев, Борис Михайлович уже не мог остановиться, и то, что копилось все это время по каплям, теперь забурлило в нем, заклокотало.
— Ты ответишь партийному бюро за клевету! — не унимался Борис Михайлович, а потом выразил свое сокровенное: — Как видно, Донцов, нам с тобой не сработаться. Советую съездить к Моргуну и попроситься в другое место!