— А-а-а, Василий Сергеевич, входите, входите, гостем будете, жаль — угощать нечем, разве только самосадом, — весело говорил Грушко, пожимая руку доктору. — Вот сидим с Дмитрием и думаем, как лучше встретить соседей, которые приедут к нам проверять выполнение обязательств соревнования.
— Я бы, например, начал с побелки изб. Днем по улице ходить, неприятно, стоят они грустные, желтые, кое-где ободранные, — сказал Василий.
— Что верно, то верно, — согласился Грушко и, тряхнув темным чубом, оживленно заговорил: — Дмитрий, а ведь и правда! Начнем с побелки!
Если бы предложение о побелке внес кто-то другой, а не доктор, Антонов, наверное, с радостью ухватился бы за него. Но сейчас он вяло ответил:
— Посмотрим.
— Делать нужно, а смотреть потом, — не отступал Грушко.
Когда Василий рассказал о Ване Кудряшеве, Грушко вздохнул:
— Ох, беда с этой Кудряшихой. На работу в колхоз не дозовешься, болячек у нее добрая сотня окажется, а в церковь за сорок километров ходит. Придется нам, Дмитрий, вместе потолковать с Кудряшевыми. Ване помочь нужно. Говорите, можно вылечить?
— Попытаюсь, — ответил Василий.
Дня через два мать сама привела Ваню на прием, и Василий положил его в больницу.
— Ничего, Ваня, подправим твои ножки, — ласково говорил ему Корней Лукич, а когда Вера Богатырева увела мальчика в стационар, старый фельдшер продолжил: — А ведь сколько говорил я этой Кудряшихе — отвези внука в больницу, а она ни в хомут, ни в шлейку.
— Боится, что богово творение не переделаем. Грехи какие-то выдумала.
— Эх, Василий Сергеевич, ничего-то вы не знаете. А сколько шуму было из-за этого греха. Тут целая история. Мать Вани Фекла Кудряшева в селе была первой певуньей. Красивая, бойкая, языкастая — слово скажет, что бритвой отрежет, глазом поведет — опалит. Старая Кудряшиха — женщина богомольная, а Фекла смеется — темнота, мол, несусветная. Словом, не обращала она внимания на материно богомолье. Пришла, значит, и Феклина пора. Оно известно — без солнышка нельзя пробыть, без милого дружка нельзя прожить. Полюбила она такого же бойкого и красивого парня Фильку Шпагина, дружками они были с Тихоном Грушко, водой не разольешь. Полюбила, значит, Фильку, а мать ни в какую. Присмотрела она Фекле в соседнем районе, куда в церковь ходила, богомольного мужичка. А Фекла видеть его не захотела. Лучше, говорит, петлю на шею, чем в хату к старому злодею. Однажды Фекла пришла домой и гордо заявила матери, жди, мол, внука от Фильки. Что тут было. Кричала на все село Кудряшиха, судом Фильке грозила, отца его за бороду таскала и проклятья сыпала. Фильке пришлось уехать от позора. Вскоре Фекла родила Ваню, вот таким, как есть он, косолапеньким. Глянула Кудряшиха и упала перед иконами — вот наказание господне, значит, есть он, все видит господь-бог, наказал великую грешницу… С тех пор и притихла Фекла и сама, дуреха, в бога поверила. Приезжал как-то Филька, и сына ему не показала и сама не вышла… Вот она какая грустная история…
— А все-таки мы «богово творение» переделаем, — уверенно заявил доктор.
Василию казалось, нигде не бывает подобных ветров, нигде не встретишь таких быстрых перемен погоды, как в здешнем степном крае. Старожилы, например, не напрасно говорили: «У нас так: едешь на базар телегой, бери дровни про запас». Все время стояли теплые солнечные дни, и вдруг нынче с утра над Федоровкой разбушевалась пыльная буря. Разбойный ветер срывал с крыш клочки соломы, свистел в голых ветвях деревьев, гнал по степи, не зная куда, отары клубков сорной травы перекати-поле, беспорядочно ворочал громадины туч в небе, а в полдень залепил все мокрым снегом. К вечеру ветер угомонился, растаял снег и зарядил назойливый мелкий дождь.
Иринка собиралась пойти в кино и даже приглашала Василия Сергеевича, но он отказался «грязь месить», и девушка осталась дома. Весь вечер она сидела за уроками, а Василий Сергеевич был занят своим делом: читал купленные в Заречном книги.
Время от времени она отрывалась от учебника и, подняв голову, чутко прислушивалась. У Василия Сергеевича в комнате было тихо, слышался только шелест переворачиваемой книжной страницы да иногда шипение зажженной спички, видимо, прикуривал он.
— Бабушка, а что, если чай вскипятим? — спросила Иринка.
— Поздно чаевничать, — отозвалась Ивановна, собираясь ложиться спать.
— Еще только одиннадцать часов, и Василий Сергеевич тоже, наверное, от чаю не откажется.
— Вот еще выдумала.
— А ты ложись, бабушка, я сама примус разожгу.
— О, господи, и взбредет же в голову на ночь глядя. Василий Сергеевич, — повысила она голос, — вы слышите, чаю ей захотелось!