— Дело в том, Семен Яковлевич, что Никитину никак нельзя допускать к молоку, — миролюбиво пояснил он.
— Из-за какого-то чирья?
— Именно из-за чирья и нельзя.
Тобольцев усмехнулся.
— Я тоже умею сказки рассказывать и не хуже вас. Мне нужно план по молоку выполнять, а вы тут со своими чирьями, со своими справками. Никитина работала и будет работать! — нерушимо отрезал председатель, намереваясь уйти.
Василий шагнул, к Тобольцеву. Голубые глаза его потемнели, под кожей щек вздулись тугие бугорки желваков. Силясь подавить в себе чувство негодования, он сдержанно проговорил:
— Никитина будет работать, но только после выздоровления.
— Сами с усами и знаем, кому и когда работать положено. Пока я хозяин, пока мне доверяют люди и к моим распоряжениям прислушиваются. А изберут вас председателем, можете хоть весь колхоз на бюллетень посадить!
— Не колхозникам, а прокурору следует прислушиваться к вашим распоряжениям, — единым духом выпалил Василий. — Прокурору потому, что вы совершаете преступление! Да, преступление! Микробы, попавшие в молоко из «какого-то», как вы говорите, «чирья», могут вызывать у человека тягчайшие отравления и приводить к смерти! Это вам известно, товарищ председатель? Думая о надоях, вы забываете о людях, для вас важно, чтобы план выполнялся, чтобы показатели росли! Со своей колокольни смотрите на мир, товарищ председатель! Между прочим, как бы ни высока была эта колокольня, а всего охватить глазом не сможете.
Тобольцев швырнул рукавицы на стол и хотел что-то возразить, но Василий опередил его.
— Я не уйду с фермы до тех пор, пока здесь Никитина. Завтра утром приду на дойку и не допущу, чтобы больная коров доила, — упрямо пригрозил он.
В этот день они снова повздорили, и Тобольцеву пришлось-таки в присутствии собравшихся на беседу доярок объявить Никитиной, чтобы на ферму не выходила, что он допустит ее к дойке только с разрешения врача (фамилию Донцова председатель не назвал).
Удрученный неприятным столкновением с доктором, Тобольцев шел с фермы, утопая в снегу и чертыхаясь по адресу Донцова. И этот Донцов еще в зятья метит? Хочет быть отцом его внучат? Да не бывать этому! Он, Тобольцев, не то что в зятья — вообще видеть его не желает! Да, не желает! Не успел этот доктор приехать в Федоровку и пошел крик разводить… В глазах Тобольцева врач — это прежде всего человек вежливый, культурный, сердечный, с которым поговорить приятно. Взять, к примеру, Бориса Михайловича, худого слова от него не услышишь, лечит себе и в колхозные дела не вмешивается. А Донцов сует свой нос куда надо и не надо…
— И откуда навязался на нашу шею этот доктор… Уехал бы отсюда поскорей, что ли, — вслух рассуждал Тобольцев.
…Беседа с доярками затянулась. Бойкие девчата засыпали доктора вопросами и о Куйбышевской ГЭС, и о том, как сохранить цвет лица, и каким кремом пользоваться, чтоб румянец был, а одна сероглазая, в белой шелковой блузке, серьезно спросила:
— А скажите, Василий Сергеевич, как медицина относится к поцелуям? Вредно целоваться или не вредно?
Девчата прыснули от смеха, но с любопытством посматривали на молодого доктора, ожидая, что он скажет. Было заметно, что вопрос о поцелуях интересует их очень.
— Вопрос не по существу, — пряча улыбку, сказала самая старшая из всех Елена Григорьевна Брагина.
— А почему не по существу?
Девчата смеялись, а Василий сидел смущенный, не зная, что сказать, что ответить злоязычницам.
— Ну, ладно, девчата, в другой раз отвечу, — неловко пробормотал он.
И снова комната наполнилась хорошим девичьим смехом.
Василий бодро шагал по утоптанной тропинке, любуясь красивым закатом. На душе у него было и тепло и как-то по-особенному радостно.
Морозило. У самого горизонта пылало красноватое совсем негреющее солнце, а над ним, высоко в небе, поднимались светлые, золотистого оттенка столбы, похожие на ленты сказочных размеров. Казалось, будто солнце повисло на этих лентах, будто чья-то могучая рука с их помощью осторожно опускала отяжелевшее дневное светило, боясь уронить и разбить его о кромку горизонта.
«Светлые круги около солнца — к морозу», — вспомнилась Василию народная примета.
«Да, к морозу, стукнет завтра градусов тридцать, а снегу на полях маловато… Это, говорят, вредно для посевов… Эге, доктор, ты уже начинаешь кое-что смыслить в сельском хозяйстве… Ничего, ничего, поработаешь в селе годик, другой, третий и станешь больше разбираться в этой великой премудрости…» — подумалось Василию и вдруг опять припомнился разговор с Тобольцевым, — «Напрасно я с ним так грубо, ведь Семен Яковлевич — отец Тани… После нынешней перебранки как-то заходить в их дом неловко. А Таня будет ждать, она приглашала на день рождения… Нужно держать себя в руках, когда говоришь с Тобольцевым, и не всегда уместна принципиальность», — нашептывал смиренный внутренний голос, и вдруг второй — неподкупный и решительный — горячо возразил: — «Но разве мог я смириться, разве мог я допустить, чтобы Никитина работала! Тобольцев знает свое дело, а я, врач, свое!» — И как бы в подтверждение своей правоты Василий припомнил слова из «Записок врача» Вересаева, которые он еще студентом записал тушью на обложке учебника по хирургии: «…врач, если он врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле этого слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в жизнь».