* * *
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька.
У ней сердце бьется глухо, да еще дрожит слегка.
Птица — божия коровка, разноцветные крыла,
Ты вчера легко и ловко все что было — отняла.
Птица-муха, птица-муха любит птицу-мотылька!
У ней в сердце зло и сухо. Злость, и сухость, и тоска.
Та, другая, кружит танец над жасминовым кустом.
У нее на крыльях глянец, у ней молодость притом…
Птица-муха, птица-муха молчалива и бледна.
И за что ей эта мука невозможная дана?
.. О, не трогайте знакомых, бойтесь ближних укорять!
Песнь из жизни насекомых — им-то нечего терять.
* * *
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о чаще лесной.
Говорил о выси небесной,
Говорил о мысли чудесной
И о радости неземной.
Он говорил мне: «Тиль!
Мне не нравится весь ваш стиль.
На каком огне вы сгорите?
То ли вы со мной говорите,
То ли вы — за тысячу миль».
Друг мой, душевнобольной,
Говорил мне о славе иной.
Говорил мне о ясной дали,
Говорил о светлой печали,
Обо мне говорил со мной.
Друг говорил со мной:
«Вы не венчаны, Тиль, с женой.
Мы один раз живем на свете, —
Ну зачем, чтобы ваши дети
Были славны славой дурной?»
Друг мой, душевнобольной,
Обо мне говорил со мной.
Говорил об отце и сыне.
Говорил о судьбе и силе.
О моем родстве с сатаной.
Говорил за моей спиной…
Но слова его — тишиной
Для моих ушей раздавались,
Ибо два крыла раздувались
Белым парусом надо мной…
* * *
Ежели забрезжило — слушай, голубок!
Чего хочет женщина — того хочет Бог.
Впроголодь да впроголодь — что за благодать?
Дай ты ей попробовать! Отчего не дать?
Много ль ей обещано? Иглы да клубок.
Чего хочет женщина — того хочет Бог.
Если замаячило, хочет — пусть берет!
За нее заплачено много наперед.
Видишь, как безжизненно тих ее зрачок?
Кто ты есть без женщины — помни, дурачок.
Брось ты эти строгости, страшные слова.
Дай ты ей попробовать. Дай, пока жива!
Дай ей все попробовать. Дай, пока жива…
Госпожнадзор
* * *
Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя —
А глаза ее были уже далеки-далеки —
«Что посеяли — то, говорю тебе я, и пожнете!»
Ну пожнете, пожнете — все мелочи, все пустяки.
Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,
Худо мне, тетя, от этих новостей.
Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,
Трудно мне, тетя, и страшно за детей.
Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,
Поправляя нетвердой рукою фамильную седину:
«Что посеяли — то, говорю тебе я, и пожжете!
Я с других берегов на дымы эти ваши взгляну».
Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя
Худо мне, тетя, от этих новостей.
Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,
Трудно мне, тетя, и страшно за детей.
Говорила мне тетя, моя беспокойная тетя,
Убирая серебряный дедушкин портсигар:
«И земли не осталось, а всходов откуда-то ждете!
Не туман над Москвою, а сизый плывет перегар».
Ой, тетя, худо мне, тетя, худо мне, тетя,
Худо мне, тетя, от этих новостей.
Ой, тетя, трудно мне, тетя, трудно мне, тетя,
Трудно мне, тетя, и страшно за детей.
* * *
Помню, как-то ездили в Конаково.
Странно как-то ездили, бестолково.
Я не то чтобы была лишним грузом —
Но не так с гитарой шла, сколько с пузом.
Помню, вьюга хлопьями в нас кидала.
Публика нам хлопала, поджидала.
Пели мы отчаянно, как туристы —
Юмористы-чайники, гитаристы…
Не для обобщения эта форма.
Больше приключения, чем прокорма,
В именах и отчествах сельских клубов,
В маленьких сообществах книголюбов.
Вьюги конаковские, буги-вуги…
Чудаки московские, мои други.
Никого подавно так не любила,
Самого заглавного — не забыла.
Помню, как-то ездили в Конаково.
Странно как-то ездили, бестолково.
Я на пальцы стылые слабо дую.
Господи, прости меня — молодую.