Полевой надолго стал для них домом. Володька там вырос и пошел в школу. И казалось, никуда уже не бросит их судьба: сдавать понемногу стали, пора бы и успокоиться, да и Колыма постарела, обжилась.
Но тут поднялась Чукотка. Тревожили, сбивали с толку своей неприступностью новые золотые прииски. Знаменитая Каральваам издевалась над горняками — планы горели на корню.
Рябошапку вызвали в Магадан: «На центральном участке прииска Билибино сменилось тринадцать начальников. Хотите стать четырнадцатым?»
Вместо отпуска он отправился на Караль. Там спал в переполненной палатке у Корбута — до часу ночи на одной койке, потом, когда возвращалась смена, — на другой. Годы бунтовали в нем, он смирял их сердитым упорством.
В первый же день по приезде Рябошапка с трудом протиснулся через узкую дверь в клуб-палатку (рабочие, конечно, фыркнули), отдышался и уселся на последней скамейке — послушать. Горячо, но бестолково шло собрание. Стараясь перекричать расходившихся слушателей, выступал простуженный шурфовщик: «По пятьдесят в этом месяце выдали, жрать не на что…» — «Как по пятьдесят?» — Рябошапка вскочил с места.
К тот же вечер он потребовал у бухгалтера расценки и стал платить шурфовщикам по сто восемьдесят.
«Рябошапка — мужик хороший, строгий, к человеку со всем уважением, — говорили нам ребята-прибористы. — Только один и держит. Уйдет — побежит народ с Карали».
Нервами, здоровьем, упрямством вытягивает Рябошапка Караль. Компрессоров не хватает, нормы бестолковые, золото «не отходит». А он тянет. И ведь может надорваться человек. Не пора ли помочь ему? Достать злосчастные компрессоры, пересмотреть нормы, установить истинное содержание золота в песках. Прошло ведь время, когда человек был единственным резервом роста золотодобычи.
Бородач на полигоне говорил: «Головы надо кое-кому пооторвать». Наверное, действительно надо. Кустарщина, бестолковость, сезонщина заедают прииски. До смешного устарели промывочные приборы. Гидроэлеваторы, на которые возлагалось столько надежд, вышвыривают без всякой жалости гордость чукотских приисков — крупные самородки. Может, все-таки пора собрать группу талантливых инженеров — а вдруг (чем черт не шутит!) возьмут или и придумают что-нибудь поумнее древнего промприбора, поаккуратнее гидроэлеватора? Синхрофазотрон придумали, «Огру» придумали, может, и для золота что-нибудь придумают?
Синеет воздух, налитый в долину Каральваама. И от итого тихо становится на душе. В домиках загораются красные и желтые оконца. Хорошо ли здесь жить? Ходить на полигон по мерзлой, дикой тропе, варить на плитке нехитрый обед из оленьего бока, а вечером смотреть кино в длинном дощатом клубе.
Мы расходимся по общежитиям. И мужском пахнет табаком, разбросаны по столу и тумбочкам «Техника — молодежи» и «Смена». Шофер в мятой кепке, сидя на разостланной постели, рассказывает, как в разгар зимника запоролись они с машинами (полопались от мороза баллоны) и тайком угнали из гаража заспавшуюся «пожарку» и как таскали их потом за это «мордой по песку», но «пожарка» успела-таки поработать. Парень рассказывает и косится на чайник, приветливо похлопывающий крышкой. Побалуются чайком — и спать.
В женском общежитии пахнет деревенской избой. Этот кисловатый, домашний дух привезла сюда из Кировской области вместе с ситцевыми цветастыми занавесками новая уборщица тетя Поля. По стенам над кроватями цветные фотографии хозяек, подкрашенные щедрым ретушером. На тумбочках кремы, зеркальца на косолапых ножках, затрепанная книжка про шпионов. Усталые от работы, с морозными щеками, похлебав наскоро щец, девчата бегут в кино. А потом, ночью, долго переговариваются вполголоса, посмеиваясь и сердясь, о героях картины к о своих ухажерах. Все они ходит на волосок от замужества, возбужденные и деланно-капризные. Девушек здесь совсем мало, конкуренция отсутствует, успехом, очевидно, пользуются все. Я смотрю на девчат исподтишка; они уверены, что не разбудили меня своей воркотней, и пробую представить, как они чувствуют себя здесь, на далеком чукотском прииске, давит ли их эта белая долина? Тоскуют ли по Большой земле? И мне кажется, что нет — не давит, не тоскуют. Сейчас Чукотка, пожалуй, доступнее глухого приуральского села, из которого приехала тетя Поля. Совсем не то, что десяток лет назад, когда невыносимо жестокой казалась Колыма, а Чукотка — а вовсе пустыней.