— Иди ты к чертовой матери!
— Нет, ты скажи, хотел бы ты обвинять мужиков?
— Зачем мне обвинять мужиков? — спросил Судейский.
— Это работа прокурора. В своей жизни я больше всего видел, как обвиняли мужиков.
— Слушай! — Я пристально посмотрел на Йована. — Иногда ты сам не знаешь, что говоришь.
— Все мы тронутые, — возразил он. — Зачем мы вообще корчим из себя каких-то солдат? И тащимся все вместе? — Он скупо усмехнулся и как-то подозрительно взглянул на меня. — А ты как думаешь, красотка? — повернулся он к Аделе.
— В твоих местах есть горы? — спрашивал девушку старик.
— Есть, тянутся до самого моря. Правда, не такие высокие, как эти…
— А земля под пашню есть?
— Нет, да и под огороды ее немного.
Минер обычно не вмешивался в эти стычки. Он не хотел раздора. Но в такие минуты глаза его загорались волчьим блеском, и он был похож на вожака стаи.
А я все больше думал об Аделе. В этой веренице трудных дней она была мне видением из видений! Она становилась для меня с каждым днем привлекательнее. И даже худоба, казалось, ей к лицу. Утомительный путь не мог изменить цвета ее глаз, бездонных, как небо. И когда она идет рядом с Йованом, я не могу понять, что у них может быть общего. Она так красива! И, несмотря на голод, держится отменно. У нее гибкий стан взрослой женщины, а ноги, как у газели. Глаза, полные холодного огня, предостерегают и притягивают. Она мне кажется очень серьезной.
— Это пустынные края, — Судейский говорил так о родных местах Аделы.
— Прекрасно, — опять вмешался Йован. — Пусть коммунисты превратят их в цветущий сад.
— Не иронизируй! — предупредил его Судейский.
Но ведь немало продовольствия отняли коммунисты у бедняков на Неретве!
— Это было необходимо. Чтобы прокормить армию.
— Я и не собираюсь отрицать этого. Только мы лишили хлеба голь перекатную.
— Люди отдавали добровольно. С ними проводили разъяснительную работу.
— Брось! Какая там добровольность! Разве могли они не отдать?
— Им выдавали официальные расписки.
— Ох! — вскипел Йован. — Ты выводишь меня из себя! Ну, разумеется, выдавали расписки. А зачем они им, эти официальные расписки? Сходить до ветру? Ты забыл, как они выли и умоляли нас? Я, например, до сих пор помню, как одна мусульманка чуть с ума не сошла, когда у нее отобрали корову.
— Было и такое, — глухо произнес Судейский.
— Мы забирали последнее.
— Нет. Только половину.
— Половину от последнего мешка муки? А потом приходили другие и требовали свою половину. Могла ли дожить любая семья до нового урожая?
— Для себя они припрятывали, — заметил старик.
— А почему им приходилось прятать продовольствие? Потому что все отбирали — немцы, итальянцы, усташи, домобраны, четники. И бог! Он брал последним. А мы уже брали после бога. Те, кто побогаче, убежали в города, а бедняки остались. Да у богачей много и не возьмешь, они всегда успеют что-то спрятать. Те же, за кого мы бьемся, отдавали последнее, а сами ели траву и землю. Потом приходили наши противники и жгли их дома за то, что те «добровольно» нас кормили. А наши отряды распевали: «Где народное войско пройдет…» Ха, ха! Мы берем еду и скот, мы берем проводников, их из-за нас убивают, а мы поем: «Счастливой станет страна…»
— Жизнь давно испорчена, — вздохнул старик.
— А если так, зачем мы еще больше портим ее?
— Слушай, — не выдержал Минер, — ты что, испугался?
В голосе его звучала сталь. Он сверлил Йована взглядом. «Да, это — комиссар из комиссаров! — опять отметил я про себя. — Он глубоко предан нашему делу!»
— Не так, как ты! — бросил Йован.
— Тогда бы тебе следовало рассуждать иначе.
— Как прикажешь?
— Говори как мужчина.
Йован не ожидал такого ответа. Нахохлившись, он шагал молча, с независимым видом. Может быть, вот эта его самостоятельность и нравилась Аделе? Конечно, Йован не трус, хотя и ненавидит войну. Он, наверное, из тех, что стараются показать себя с худшей стороны? Может быть, она жалела его? От жалости до любви — один шаг!
Я поймал на себе затуманенный взгляд Аделы, но девушка тут же отвернулась. Последние два дня она очень любезна со мной, хотя избегает смотреть мне в глаза. Да я и сам, как ни пытаюсь разговаривать с ней, как с остальными, ничего не получается. А что если и она неравнодушна ко мне? Я ведь не такой злой, как Йован. Да, вопреки войне и голоду Адела оставалась женщиной…
Значит, ты влюблен? А если она — нет? В силу обстоятельств мы оказались вместе. А в иных условиях она, может быть, и не взглянула бы на тебя. Так что будь мужчиной: возьми себя в руки. В своем воображении ты создал уже целый роман, но как на это посмотрит сама Адела?