10
— В этом районе не берут на работу людей с улицы.
— Я лично к вам, только раньше у меня не было смелости... но теперь уже нет выхода. Я родом из Польши.
— И конечно же хочешь стать певицей.
— Нет, у меня совершенно нет голоса.
— Что‑то новенькое. Все мои соотечественницы, которые приходят ко мне, стремятся выступать в опере. Ты ужасно говоришь по‑французски.
— Моя фамилия Варега, — сообщила я по‑польски.
— Носишь фамилию Варега и поэтому ожидаешь от меня помощи?
— Я не бродяга, я хочу работать.
Она оценивала меня хозяйским взглядом как предмет, может быть даже и полезный, но в данный момент ей не нужный и не вызывающий доверия. Приличная, ухоженная женщина с холодными глазами. Лицо под макияжем таким совершенным, что практически не заметным, гладкая, без морщин, однако не молодая. Ресницы густые, слишком длинные и слишком изогнутые, чтобы быть настоящими, массивная фигура, одетая в стройнящую чернь, костюм, отороченный каким‑то мехом с коротким ворсом и замшевые лодочки на очень высоких каблуках, для удлинения коротких, толстых в щиколотке ног.
Является ли она моей матерью, сколько ей лет, пятьдесят, больше, в каком она могла быть возрасте, когда производила меня на свет? Я мысленно проводила приближённый подсчёт.
Слишком старая! Запись в медицинской карточке о моём младенческом состоянии содержала набор характеристик, указывающих на моё рождение от очень молодой матери.
Врачи могли ошибаться, но разве женщина в сознательном возрасте, богатая и независимая, бросит своего ребёнка? И почему при её виде не забилось живее моё сердце, и почему вместо праздника во мне лишь обычное любопытство: беспристрастно отслеживаю её недостатки, считаю годы и караты на пальцах?
— Ты рассчитываешь на мою помощь, потому что прочитала на афише или где‑то ещё, что моя фамилия тоже Варега.
— Не на афише. У меня был медальон с вашей фотографией и фамилия, написанная на пластыре, когда семнадцать лет назад меня нашли на пороге варшавского детского дома.
— Покажи этот медальон, — никакого телодвижения.
— Я заложила его в ломбарде.
— Квитанция? — энергично протянутая рука. На пальце искрится бриллиант такой же крупный, как и серёжки в ушах, высветляющие возле ушной раковины всё ещё заметные следы омолаживающих операций.
Я протянула квитанцию. Аналогичным тоном она потребовала мои документы.
— Что это за странный паспорт?
— Разрешение на пребывание. Сделал его господин Андрэ Констан, депутат от департамента Приморские Альпы, с которым я познакомилась в Ницце. Можете проверить.
— Проверю, — говорит, однако приглашает в дом.
В прихожей ко мне шумно бросаются два пекинеса и останавливаются как вкопанные, вытаращив глаза. Похоже, не знают, как отнестись к невиданному здесь доселе созданию.
— Что ты умеешь? — спросила Вера.
— Знаю крой и шитьё.
Об изучавшемся и презираемом в исправиловке ремесле я вспомнила после закалки в «Демуазель». Но никому не были нужны мои руки, никто не хотел даже проверить квалификацию.
Я сняла самую дешёвую из возможных комнат на чердаке, экономила на коммунальных, но деньги утекали, а работы я не могла найти, хотя готова была на любую.
Ширилась безработица. Ширилась ксенофобия. Всё громче раздавались требования о высылке гастарбайтеров, иностранцам отказывали в предоставлении рабочих мест, оставляя их для французов.
Я не опускала рук.
Каждый день в течении нескольких часов я искала возможности заработка, несколько — проводила в библиотеках, остальное посвящала городу. Я бывала везде, куда можно было попасть бесплатно. Поздним вечером приволакивалась на свой чердак. Мне не было к кому обратиться или хотя бы перемолвиться словом.
Я лежала в кровати, смотрела в потолок с лампой накаливания в сеточном абажуре, отодвигая страх о завтрашнем дне, убегала мыслями в будущее, тосковала по Озеру, которое стало для меня символом счастья.
Вскорости закончились деньги. Пришлось покинуть чердак. Я заложила медальон с возможностью выкупа через шесть месяцев и купила абонемент в ночлежке. Хватало на хлеб, на помывку, я путешествовала по архипелагам книжных миров. Я не чувствовала себя несчастной. Однако и это прошло. От всего имущества осталась квитанция из ломбарда.
Я недоедала.
Иногда мне удавалось кое‑что заработать, иногда удавалось поесть супа в благотворительной столовой, иногда удавалось стащить хлеб. В какой книжке ещё во времена моего первого знакомства с письменным словом я прочитала, что во Второй Речи Посполитой{75} не наказывали за кражу хлеба, поэтому налегла на него, хотя здесь не действовали те законы и хотя я снимала с полок не простой ржаной хлеб из муки грубого помола, а круассаны, багеты и большие рогалики из дрожжевого теста.