— Скажи, Дедушка, только правду. Она по этой самой причине забыла обо мне, когда я была в четвёртом Доме?
— Нет. Не могла определиться, брать ли тебя насовсем.
— Вам был нужен гибкий ребёнок, так?
— Мы брали тебя не по расчёту, но поскольку ты оказалась способной, мы приняли тебя в своё общество.
— Но почему именно я?
— Одна из санитарок рассказала нам о тебе.
— Что она говорила?
— Ей было жаль тебя, потому что никто тебя брать к себе не хотел.
— А ты Нонну взял к себе?
— Ноннина мать была моей дочерью. Умерла рано. Я сам воспитывал Нонну.
— И тоже воспитал из неё куницу?
— Да. Она была лучшей куницей в городе. Ни разу не попалась.
— А когда выросла?
— Стала лучшей гостиничной крысой.
— Что делает гостиничная крыса?
— Обрабатывает постояльцев. У Нонны был вид и манеры барышни из хорошей семьи и умение обращаться с замками. Моя школа! Ну и косила капусту как механическая косилка, пока не закончились апартаменты.
— Почему?
— Только в номерах «люкс» останавливаются люди, у которых есть что‑то значительное, но сколько таких караван‑сараев у нас? Раз, два и обчёлся в двух‑трёх городах, а в остальных по одному или и того нет. Ну и на сколько этого хватит для предприимчивой крысы, а? А я тебе скажу, на сколько. На всего ничего! А часто повторять не годится: примелькаешься.
— Можно изменить внешность, — я вспомнила, как Нонна, отправляясь на разные секретные свидания, каждый раз изменялась до неузнаваемости.
— Можно, разумница, но переодевание тоже имеет свои границы. Нонне повезло удачно завершить карьеру крысы, пока это ремесло не стало для неё слишком опасным.
— Нонна знает все гостиницы?
— Все самые лучшие.
— Моя пелёнка из скатерти наверняка была из одной из самых дорогих.
— Из «Бристоля». Да, это отель высшей категории. К сожалению, сейчас рассыпается, а в городском бюджете нет на него денег. Разруха.
— Дедушка, я уже не живу с вами и мусора не прицепятся. Попроси Адама, пусть спросит в опере о женщине с моего медальона. Мне нужно знать, как её зовут.
— Гм, если нужно, значит нужно. Хорошо, я сам этим займусь.
Мы ожидали двойной мести Ильзы, и атмосфера, всегда так или иначе тяжёлая, сделалась липкой, как ячменная гуща. Она знала, что мы ждём, и тянула волынку. Ей доставляло удовольствие держать нас в нервном напряжении и страхе. Как будто ей было мало той власти, какую она над нами имела.
Я сорвалась первая.
Всё началось и закончилось в столовой — прямоугольном сооружении, переделанном из барака, унылого настроя которого не могли изменить ни идеально чистые половицы, ежедневно натираемые дежурными, ни картины на стенах, ни занавески на окнах.
Мы завтракали.
— Давайте быстрее, вы не на курорте, девочки!
— Не на курорте, а в заднице, и здесь постоянно следят, чтобы мы об этом не забыли, — вырвалось из меня, хотя я и понимала, что совершаю глупость.
— У тебя жёлтая карточка, Куница! — моя кличка прозвучала в этом контексте как издевательство, как и «девочки» в предыдущей фразе. Она‑то уж знала, как нам досадить.
Она взяла этот принцип из правил футбольных матчей, только вместо показа карточек делала объявления устно, и градаций у неё было больше. Цвета означали то же самое. Жёлтый был рядом с красным, который подытоживал предыдущие белый и синий, и определял в изолятор. Всё просто.
Позднее, уже в поле, где мы выпалывали сорняки из настолько запущенных грядок моркови, что только сесть и плакать, она сначала висела надо мной, как злой рок, а когда пошла подгонять другую группу, бросила как проклятие:
— Пошевеливайтесь, дармоеды!
По прошествии времени я сейчас думаю, что, вероятно, самый смысл такого поведения стёрся для неё от частого употребления, и этот окрик означал не более, чем обычное «эй!» или «давай‑давай». Но, как бы там ни было, я никогда не замечала, чтобы она мало‑мальски считалась с нашим чувством собственного достоинства. Ничего подобного она в нас не видела, значит, ничего подобного мы действительно не имели.
Тогда, на том засорняченном поле, к «дармоедам» она присовокупила общество, которое становится беднее от того, что наши никчёмные морды будто бы съедают немалую часть национального дохода, что в масштабах страны достигает значительных цифр.
— Ну да, ну да, ну да, — запела я про себя, сражаясь с зарослями пырея.
Я знала, чем её разозлить.
Я ненавидела её и общество, на иждивении которого мы находимся, чем она нас попрекала при каждом случае. Ненавидела за то, что меня пересылали, как неодушевлённый предмет, из одного места передержки нежелательных детей в другое, потому что я была трудным ребёнком, которым никто не хотел заниматься и сплавлял меня куда от себя подальше.