А она опять попрекала меня гороховым супом и праздничным ломтиком зельца в своём излюбленном стиле передовиц правительственных газет, словно читала очередную политинформацию.
— Ну да, ну да, ну да, — подпевала я всё громче, произнося словечки слитно, а она, хоть и всё понимала, не могла доказать, что они не являются выражением подтверждения её слов, что нас всегда веселило, а её доводило до бешенства.
— Заткнись, дармоедка!
Во мне поднималась энергия, из которой выросло крупное, сильное дерево с корнями, глубоко проникшими в землю, и ветвями, достигающими неба. Откуда Ильзе было знать, что именно в моей кроне как раз зашумел неукротимый ветер?
— А вы кто такая, чтобы от имени общества попрекать нас каждой ложкой супа? Что вы такого полезного производите, что приносите в национальный доход, где этот продукт? Вы тоже дармоед! Общество платит вам, чтобы вы нависали над нами с бичом.
Она не носила с собой открыто средств подавления, ну, если не считать баллончика с паралитическим газом, который был всё‑таки скрыт в потайном кармане под мышкой. «Бич» было свежим, недавно услышанным словом из телесериала о рабах.
Пороли в изоляторе. Об этом не говорилось. Дирекция делала вид, что о такой практике ей ничего не известно. Никто не жаловался. Ничто не могло спасти от возмездия. Изнанка официального гуманизма, который в нашем учреждении не выходил за пределы торжественного словоблудия, густо приправленного терминами, оканчивающимися на «‑логия».
— Хватит, иди в машину, — Ильза жестом подозвала стажёра.
Тот обычно вылёживался в тени дикой груши недалеко от зарешёченной «ныски»{26}, без нужды не появляясь в поле нашего зрения. За нашу ежедневную дрессировку ему не платили.
— Ильза Кох, эсэсовка! — выпалила я ей в глаза под действием урагана, что бесновался в моей кроне.
А, один чёрт, и так, и так — изолятор. Днём меньше, двумя днями больше — не имеет значения, когда в человеке уже выросло крепкое дерево и зародился циклон, ничего не страшно. Это только позже, когда от этой силы останется пустое место, я снова буду жить в страхе и горестно ждать, пока не сдохнет очередной день заключения в изоляторе. В нём каждый час является союзником наших надзирателей, живёт бесконечно долго, чтобы пытать одиночеством, тоской, теснотой помещения и тяжёлой, как болезнь, монотонностью.
Время, оставшееся до обеда, я пролежала на сиденье автофургона, прислушиваясь к своей разыгравшейся буре, напор которой вроде бы стабилизировался, и чувствовала себя как после водки.
Не только я.
Поднималась высокая волна, и я была лишь одной из её капель. Никто ни с кем не сговаривался — в чём нас позднее обвиняли. Я была стихией, которая разыгралась спонтанно, подверженная такому же давлению в таких же самых условиях.
Страх, неуверенность, ожидание репрессий, синдром проживания за стенами и то, что нас никто не любил, что мы никому не были нужны, и наша нездоровая нетаковость, и весна — составили взрывчатую смесь, а Ильза сработала детонатором.
Крышу сорвало в столовой.
Ильза опять назвала нас девочками, — в своей излюбленной манере, чего мы терпеть не могли и она об этом знала. Она сделала это сознательно, чтобы нас разъярить перед тем, как нанести решающий удар. Она была чрезмерно уверена в себе, в своей силе и в том страхе, который она в нас пробуждала, как и в умении проходу нам не давать, что она называла дисциплиной; а ещё она никогда не видела коллективной ненависти, поэтому думала, что её не бывает, и уж тем более ничего подобного не может случиться на её дежурстве.
Слишком толстокожая и примитивная, она не заметила вовремя симптомов — ведь здесь, в столовой, мы уже все были на предельных оборотах и взрыв не мог не произойти. Теперь всё, что угодно, могло послужить поводом, повода могло также не быть, но она его дала, обратившись к нам:
— Девочки!
— Моё гражданское состояние — девица, фактическое — шалава. Так что играться в невинность можете сами! — подала голос Кукла, эта примерная, образцовая девушка, всю свою жизнь здесь подчинявшая поддержанию и сохранению собственной красоты, которую с не меньшим успехом могла бы попортить и в изоляторе Ильза Кох.
Неизвестно, откуда все знали, что Ильза Кох — старая дева. Для нас было очевидно, что ни один парень не согласился бы на такую грымзу. О её жизни мы не знали ничего больше. Хотя наша злобная благодетельница не была такой уж уродиной, для нас она была отвратительна. Потому что имела над нами власть, которой злоупотребляла.