На несколько секунд воцарилась тишина, как будто наш коллективный организм переводил дыхание.
— Выйди. Пообедаешь отдельно, — приказала Ильза Кукле своим бесстрастным голосом, не повышая его даже на половину тона.
Кукла не шелохнулась. Смотрела на Ильзу так, будто той не было.
Я стянула с ноги туфлю и припечатала ею об стол. Через секунду вся столовая ритмично гремела деревянными каблуками по краю доски, уложенной на крестовины, скандируя:
— Иль‑за‑Кох! Иль‑за‑Кох! Иль‑за‑Кох! — девушки стеной двинулись на воспитательницу, хватая по пути всё, что попадалось под руки. Она уже не могла нами командовать, мы стали силой, она должна была отступить. И она это поняла. Брызнула газом из баллончика под давлением, скрылась за дверью, и снаружи лязгнул засов.
Нас обуяло бешенство. Столовую мы разнесли в щепки. Так совершался бунт!
Утихомирили нас струями воды из гидрантов через выбитые окна. Сломленных и апатичных, нас изолировали в спальне и не выпускали даже на приём пищи.
— Никто из вас не будет допущен на свадьбу, — сообщила начальница. — Вы даже каких‑то три месяца не сумели продержаться спокойно, вы даже так мало не смогли выдержать.
Это не оказало на нас впечатления. Пережитое сумасшествие отобрало у вещей их значение и ощущения, лишило реальности какое‑то там будущее. Ничто не было важным, ничто не считалось действительным, представление с судом и приговором выглядело бледным.
Зачинщицами признали меня, Куклу и Ножку.
Ножка никак не проявила себя во время дебоша. Её присовокупили к нам за выдачу стукача, первопричину всего происшедшего. Но Ильзы Кох больше никто не видел ни в одном исправительном доме.
По отбытии назначенного количества дней меня прямо из изолятора под конвоем перевели в другую колонию. Сюда не попал больше никто из нашей взбунтовавшейся спальни, но моя репутация следовала за мной, и я без драки получила соответствующее место в иерархии. Я уже что‑то из себя представляла, и в каждой очередной исправиловке я буду в законе.
Здесь была такая же теснота в старых и изношенных зданиях, и близко располагался госхоз. Но если не считать того, что было необходимым во исполнение трудового договора и доставки продуктов на кухню, в первые дни моего пребывания мы не выходили в поле.
— Сегодня — швейная мастерская, — объявляла воспитательница, даже не заикнувшись о том, почему в солнечный весенний день мы не нужны для работы в госхозе.
Мы и так знали.
По всей стране шли волнения. Начались забастовки, в официальных сообщениях сначала стыдливо называемые перерывами в работе. Их в одном месте гасили вливанием денег, но надо было спешить и в другое место, потому что они ширились как пожар, распространяемый словно горящим факелом от фабрики к фабрике.
— Сегодня — швейная мастерская!
В ближайшем к нашей исправиловке госхозе работники захотели уволить директора, он не давался, его поддерживала местная власть, люди митинговали, поэтому нас и держали в тесноте под замком.
Мы могли друг другу носы пооткусывать, глаза повыцарапывать, поубивать друг друга — никто нас не контролировал; но мы тосковали по зелёным лугам без решёток и заборов, куда у нас не было доступа.
Не надолго.
Когда сорняки снова стали глушить фасоль, угрожать ажурной морковной ботве и вытеснять салат, оказались нужны даже наши неуклюжие, ленивые руки, и снова фургончик повёз нас на грядки, где мы снова почувствовали иллюзию свободы.
Но здесь уже было всё по‑другому.
Воспитательницы обращались к нам вежливо, называли нас «наши девушки», и даже когда сердились, не употребляли применительно к нам такие эпитеты, как «лахудра», «дармоед», «шлюха» или «шалава».
Из этого исправительного дома, в поисках материала для эксперимента «Перевоспитание через спорт», меня вытащил Урсын, тренер спортивного клуба «Крачка».
7
Прошёл месяц без всяких известий.
От меня отказались. Ну и чёрт с ними, я перечеркнула пока ещё даже не читанную главу, испытывая лишь слабое чувство досады и злости. Опять в интересах бедных детей оказался похеренным очередной эксперимент. Не хватило то ли денег, то ли воли чиновников, то ли желания, так что всё спустили на тормозах.
Ну и пусть.
Скоро опять настанет весна. Её провозвестником были работы в госхозе, хотя на полях лежал ещё снег. Исправиловский фургончик подвозил нас к грунтовой дороге, по которой сейчас, в мартовскую распутицу, кроме трактора да конной повозки, не отваживался проехать никакой транспорт. Далее мы шли пешком через колдобины, полные грязной жижи, присыпанной сверху «сахаром» свежевыпавшей ледяной крупы; нас провожала колонна чёрных деревьев со смёрзшимся снегом в ветвях.