На место приехали вскоре после полудня.
И нам явилось Озеро. Над ним, будто сойдя с нашей спортивной формы, в небо были вписаны крачки, и хотя они переговаривались между собой пискливо и раздражённо, можно было почувствовать тишину; вокруг нас простиралась Пуща.
Так я впервые увидела эту страну и уже никогда её не забывала. Нигде лес не зеленее и закаты не краснее, не щедрее серебро полнолуний и нигде так ярко не вспыхивают огоньки светлячков, и нигде так пряно не пахнут дикие гвоздики.
Здесь моя родина. Я поняла это значительно позже, потому что тогда только семечко было брошено в почву. Как будто кто заронил в моё девственное сердце плоды дикой смородины и терновника, и луковички голубых гиацинтов, таких, как их создала природа в первый день творения, костянки малины, не облагороженной рукой человека, и ягоды северной рябины.
— Охренеть, красотища! — с набожным благоговением выдохнула Кукла и, спохватившись, прикрыла рот ладонью. Но Урсын не услышал, он стоял на лесной тропинке, опираясь спиной о фургон, и дарил нам минуты на получение впечатлений.
Сбитые в стайку, мы притихли на берегу, подавленные величием, простирающимся у наших ног. И вдруг взорвалась многоголосая радость. Мы легко подвергались перепадам настроения, которое из нас вырывалось спонтанно и часто претенциозно.
— Тихо! В лесу не кричат. За работу, разбивать лагерь.
Наша палатка с отвесными стенками и крышей, натянутой на дугообразные рёбра, напоминала железнодорожный вагон. Омытая дождями, полинялая от времени, она имела круглые окна из плексигласа и вход на завязках. С раннего утра брезент над нашими головами накалялся под солнцем, работавшим эффективнее любого сигнала к подъёму.
Гимнастика, бег, плавание. С каждым днём упражнений становилось всё больше, трассы становились длиннее. Требовалось умение правильно дышать, распределять силы, концентрироваться. Облитая потом, без дыхания, с отвращением ко всему, я пыталась щадить себя.
— Не филонить, Куница! — Урсын всё видел.
— Не могу больше.
— Можешь. Только не хочешь хотеть, Куница. Спорт — это не только тренированные мышцы, но и психическая подготовка, а прежде всего — воля!
Ничего нового. Заключённые тоже стремятся на волю.
В первую же неделю сбежали две девушки. Одна подалась в Польшу и нашли её только под конец сборов. Вторая вернулась сама через несколько дней. Урсын даже не интересовался их объяснениями, отправил обеих обратно в исправительный дом с глаз долой и от сердца вон. Этим побегом он почувствовал себя оскорблённым до глубины души, хоть и понимал, что беглянки просто не сумели приспособиться к изменившимся условиям жизни и сбежали, не отдавая себе отчёта в последствиях своих действий.
С другой стороны, он не очень‑то мог себе позволить как‑то смягчить правила. Дисциплина и страх перед возвращением под замок держали нас в рамках, пока в нас не дозрело осознание неповторимости предоставленного нам шанса.
Больше не убегал никто.
Мне самый трудный период помогло пережить Озеро. Гладкое, в зелёной кроне отражённого в нём леса, разъярённое штормом, несущее оторванные водоросли на гребнях уставшей волны, свинцовое в непогоду и красное от заходящего солнца.
И Лебедь. Он приплывал вечерами, скользя по воде как фантом, без единого звука. Не попрошайничал, не просил — собирал дань. Он был здесь господином, а когда со мной подружился, стал обращаться со мной как с равной. От него я училась достоинству.
И дежурства, во время которых каждая из нас по очереди занималась кухней. Отдых от постоянного присутствия остальных. Наконец‑то никто надо мной не висел, не приказывал, не контролировал ни единым глазом. Это было ново.
Я слушала тишину лагеря, тишину в себе и шум ветерана, котла, закопчённого пламенем по самую крышку. Сажа бесчисленных готовок образовала на нём сплошную блестящую глазурь.
И настоящий костёр каждый вечер. Близкий, как Лебедь и Озеро.
— Сначала ты‑ы, а потом кокаи‑ин, слезу вышиба‑ает, когда тебя вспомина‑аю... — я проникновенно блеяла то, что знала лучшего, в честь первого костра.
Эта песенка с ярлыком «ретро», модная тогда во всех исправиловках, имела, на мой взгляд, только плюсы: цензурная, не порицаемая, как песни блатные, хотя и не поощряемая, как песни приличные, администрацией исправительного дома для несовершеннолетних; у неё была ещё и дополнительная ценность — переносила меня в другую, прекрасную, жизнь.