Я становилась роковой женщиной. Соблазнительная дама в майке, с гладкими волосами, спускающимися по бокам головы и ровно обрезанными над бровями, не с той лошадиной гривой, о которую я ломала расчёски. Я смотрела неотразимым взглядом очей, вытянутых к вискам, мои длинные ноги были облечены в шёлковые чулки телесного цвета, а обуты тоже в телесного цвета остроносые туфли с тонкими ремешками, застегивающимися на пуговицы, я курила «Кармен» или что‑то вообще высшего качества, и лучше всех в исправиловке танцевала шимми, естественно, с Волком в серебристом костюме. Магды никогда не существовало. Теперь пришла очередь шимми над Озером, печенья для лебедя и амнистии для всех.
Волка я увидела неожиданно. Он был одет не в парчовый смокинг, а в плавки. На плече нёс весло. Его тело блестело, как полированная медь. Он был красивый. Он был один.
Он вынырнул из оврага, каменистым жёлобом пересекающего крутой склон — освобождённое от деревьев место, по которому когда‑то сваливали в Озеро брёвна для лесосплава.
Это место было окружено лесом, а на крутом берегу старую вырубку распахали. Поле горело жёлтым люпином, воздух над ним дрожал, словно раскалённый множеством золотистых огоньков. Охлаждало соседство белой гречихи, подёрнутой бледно‑розовым, а он шёл ко мне через цветущие травы. Пахло дикой мятой, гречихой, дудником и живицей, нагретой на солнце.
Волк поприветствовал меня, как будто мы расстались вчера.
— Я слышала о вашей свадьбе, — весть о событии, от участия в котором отстранили только взбунтовавшуюся спальню, дошла и до моего второго места заключения.
— Это был самый простой способ вытащить Магду. Я был обязан помочь: её закрыли из‑за меня.
— Может, и меня вытащишь? — я почувствовала горечь. И действительно: в тот раз, когда я была с ними, я надрызгалась в стельку, сбежала с места событий и заснула на середине дороги, но ведь он был на пять лет меня старше и это именно он вливал в меня водку, чтобы помеха быстрее заснула. Так почему же он подумал только о Магде, а обо мне нет?
— Держись Урсына, это твой большой шанс!
— Откуда ты знаешь, что я тренируюсь у Урсына?
— Я член мотоклуба «Крачки». Поэтому в курсе некоторых вещей.
— Ну так у твоего папы тоже положение ого‑го.
— Да. Причём в вашем же Опекунском совете.
— Фигасе, кто же это?
— Тот, что больше всех разглагольствует о гуманизме и варварстве мест заключения для несовершеннолетних.
— Почему я никогда не видела тебя в нашем центре?
— Я выезжал за границу.
— На соревнования?
— Да. И немного бродяжил.
— Везёт же тебе. Это Урсын тебя пристроил?
— Урсын никого не может пристроить, даже самого себя. И меня он не учил, потому что в этом не разбирается. Я — гениальный самоучка! Когда мне было десять лет, я разбил первый автомобиль, то есть «Мирафиори» отца, в одиннадцатилетнем возрасте пустил по ветру первую дачу, из‑за чего от нас ушла вторая мама; когда мне исполнилось тринадцать, по пьяному делу я разрядил папин штуцер в приятеля, в четырнадцать — выставил хату двоюродной типа сестры и свою собственную, из‑за чего вроде бы от нас ушла третья мама прямо в объятия лучшего друга папы, который был выше по должности и имел бо́льшую дачу, бо́льшую лысину и бо́льший автомобиль, и больше «зелёных» на чёрный день.
— А ты взволнован!
— Немного, как раз поругался с четвёртой мамой.
— А что с первой?
— У неё даже на скандалы со мной нету времени. Как осталась одна, тратит жизнь на уничтожение папы и разочарования, потому что не может ему ничего серьёзного сделать.
— Почему не может? — по собственному опыту я знала, насколько трудно бывает помочь и насколько легко — навредить.
— Потому что с ней никто не считается. Выпала из обоймы, утратила влияние. Постаревшая, неинтересная, занудливая и глупая.
— А почему разошлись?
— Ходила налево, а папа хотели жену верную и представительную.
— Нашёл такую?
— И не одну. Я же говорил, теперь у меня мамочка номер четыре. Однако мне кажется, что место снова освободится, только в этот раз не из‑за меня, а из‑за стульчика папы.
— Какого стульчика?
— Такого, который шатается. Когда его заберут у него из‑под задницы, то его выпнут и из вашего Опекунского совета, вот тогда и жена от него уйдёт.
— Сучка!
— Меня радует наше единодушие! — улыбнулся он невесело. — Ну а пока мой старик ещё что‑то значит, воспользуемся и закажем себе кормёжку. Идём!
За люпиновым полем, на зелёном пригорке с видом на Озеро, примыкая тылом к лесу располагалась дворянская усадьба. Да, дворянская усадьба! Похожую я видела на старой гравюре, висевшей в холле бунгало в нашем центре.