— За мной тоже могут следить, Нонна.
— Нет. Ты в совершеннейшей безопасности. Я знаю, о чём говорю.
— Нонна, меня всего лишь освободили на время.
— Я помню. Но повторяю — ты ничем не рискуешь. В таких делах у меня нюх, ты сама знаешь. Когда ты работала куницей, я говорила, с чем ты можешь столкнуться. И теперь гарантирую — эта услуга ничем тебе не грозит.
— Ну, чему быть — тому не миновать. Давай!
— В какой обуви ты поедешь, ну‑ка покажи.
— В обычных «адидасах», — я подала ей кроссовки. Они были новые. Пожертвовал их даритель из‑за океана для наших первых заграничных соревнований.
— Я приду завтра. Привезу такие точно и заменим ими твои. Наденешь их в дорогу.
— Смотри, Нонна, за моим тренером: он всё видит и всё хочет знать; если дело сорвётся, мне конец!
— Не беспокойся. А на всякий случай запомни адрес. Париж, рю де Клиньянкур, 124, восемнадцатый округ.
— Зачем?
— Если с пассажиром что‑то случится и на тебя он не выйдет. Тогда кроссы вышлешь по почте.
— А если исчезнут?
— Там посылки не пропадают. Только сохрани квитанцию об отправке. Деньги тоже получишь. Много не дам, чтобы не потеряла головы, совершая покупки.
Назавтра в зале, где я каждый день тренировалась, появилась Нонна со своим пассажиром. Он лучился уверенностью в себе.
— Привет, Урсын, сто лет не виделись, — поздоровался он с тренером по‑панибратски. Он был красивый, он был прекрасный, как реклама настоящего мужчины, на него таращились девушки.
— Привет, Мартин, — аналогично ответил тот, мрачно сверкнув глазами.
Нехорошо началось, и я забеспокоилась об успехе предприятия, потому что знала об обидчивости и малодушии Урсына, но в дело вступила Нонна и перехватила инициативу.
— Пан Ольховяк оказался настолько любезен, — она взглянула на своего спутника, — что согласился сопровождать меня к вам.
— Вчера я предупредил вахтёра о вашем прибытии. У вас не возникло препятствий в посещении Мустелы. Что-нибудь ещё?
— Да. Хочу поблагодарить за всё, что вы для неё сделали, — Нонна подала Урсыну пышный букет кремовых роз, коробку с бутылкой певэксовского скотча и со слезами на глазах благодарила Урсына за наставление на путь истинный этого бедного ребёнка, с которым она, Нонна, никогда не умела сладить. Мой тренер сначала отупел, а потом расцвёл на глазах.
— Урсын очень талантлив. Он из манекена бы сделал чемпиона, — неожиданно подлизался прекрасный Мартин.
— Не преувеличивай, — пробормотал Урсын, но растаял окончательно.
Начали прощаться и договариваться о взаимной развлекательной встрече по возвращении Урсына из Ниццы, а ему было не до того. Нонна явно ему нравилась. Ну ещё бы! Красивая и ухоженная, испытывала к нему восхищение и восторг, свойственные бог знает кому.
— Я хотела бы слегка освежиться, вы позволите мне зайти к Мустеле? — обращаясь к Урсыну, она светилась изнутри, будто зажгла в себе внутренний источник света.
— Да, пожалуйста.
И так с согласия Урсына они пошли со мной и Ольховяк вытащил из висящей на плече сумки шипованные кроссовки. Они ничем не отличались от тех, которые подарил парниша из‑за океана.
— Чтобы не перепутать. Верну их тебе в Ницце, — Мартин забрал и упаковал в свою торбу мои «адидасы».
Я обратила внимание, что оба они смотрели себе на руки, а Мартин не отходил от Нонны ни на шаг. Похоже, что огромный куш, укрытый в спортивной обуви, превратил их в неразлучную пару, потому что провожать нас в аэропорт они тоже пришли вдвоём. Он не мог оторвать взгляда от моих ног, а разные девки — от него. Он обольстительно напоминал великолепных парней из заграничных реклам, таких из себя суперменов в модных джемперах с бокалом или сигаретой, представляющих публике слишком много зубов в мужской улыбке. Но он не обращал внимания на окружающее, смотрел только на мои конечности.
Я понимала его: он наверняка беспокоился, верно ли Нонна подобрала «почтальона». Чтобы ему было легче, я старалась, чтобы он до последней минуты видел свои драгоценности, вплоть до пересечения мной государственной границы, невидимо пролегающей по узкому переходу, обставленному ливреями и униформами.
Я шла в небольшой группе спортсменов, представляющих цвета клуба, и меня распирало от гордости и волнения, что вот это я, депозит камеры передержки нежеланных детей и проблемный для общества индивидуум, иду с ними, как равная с равными. Это было великое переживание, настолько великое, что ни о чём другом я и думать не могла, даже о контрабанде, шагающей вместе со мной.
8
Сквозь возникающие один из другого светящиеся круги, сквозь колышущуюся вуаль тумана, сквозь вкус железа во рту и невзирая на колокольный звон сокращений сердца, бьющих прямо по живому телу, которое является резонатором колокола, то есть сквозь громыханье и мельтешение красок проникает настойчивый голос: