— Mademoiselle? Кр‑ру, мр‑ру, онр‑ру?
Я больше догадываюсь, чем понимаю. Кому‑то обязательно нужно знать, кто я такая и как меня зовут. Ясное дело, фамилию не скажу, я пока не сошла с ума, хотя голова раскалывается. Сначала мне надо сориентироваться, кто эти люди, говорящие по‑французски.
— Мус‑те‑ла, — шепчу, и от истощения сил проваливаюсь глубоко в шиферно‑серый туман, в котором затухают разноцветные круги, а речь разлагается на отдельные звуки, которые ни к чему не обязывают. Теперь другой голос рассыпает слоги. Один раз они складываются в знакомую последовательность: Polonaise.
Polonaise. Это обо мне. Интересно, откуда они знают? Ага, на мне выходной костюм с эмблемой: взлетающая птица‑рыболов и надпись: Warszawski Klub Sportowy Sterna{37}.
Меня пробуждает тёплый свет, открываю глаза, в них бьёт солнце сквозь неплотности жалюзи. Отворачиваю голову от ножей острого блеска и вижу ногу, поднятую и замотанную в белое, толсто, как младенец в конверт, с голыми пальцами, выступающими из‑под гипса.
Это моя конечность. Только сейчас проснувшееся сознание регистрирует этот факт.
Поворот головы вызывает боль, попытка вздохнуть глубже вызывает боль, поднятие руки вызывает боль. Ощупываю наголовную повязку из газа, эластичный корсет на рёбрах. Смыкаю веки.
Из мрака приближаются два прожектора, два пучка белого света и неясный контур автомобиля. Катится, надвигается, заслоняет собой всё, отражение скользит по бамперу и фигурке, застывшей в танце на краю продолговатого передка автомобиля и... последовательность повторяется от начала, как только закрою глаза.
Ну да, я попала под машину.
Попала под машину на дороге, залитой блеском уличных фонарей, реклам, световых газет, мельтешащих и гаснущих вывесок, подвижных картинок из неоновых трубок, фар автомобилей. На широком бульваре из великого киношного мира, которого, как мне казалось, в действительности не существует. Он был вымышлен ловкачами с трещащими камерами, по которым с ума сходят глупые девчонки, мечтая о великой судьбе на большом экране.
На бульваре, обсаженном пальмами с растрёпанными зелёными вихрами, день и ночь смотрящими на Средиземное море и дно без тайн во время каждого прилива‑отлива. И на всякую мелкую живность, укрытую среди скал. Frutti di mare{38}, как её называл элегантный деятель Куклы.
Меня сбила машина на Английском бульваре{39}, главном месте для прогулок в Ницце. Нужно иметь моё злополучное счастье, чтобы так начать первые заграничные соревнования. Судя по этим обмоткам от бедра до лодыжки, пожизненная хромота мне гарантирована.
Мне вспомнился один пассажир из Чехословакии, о котором рассказывал журналист, что подкатывал к Кукле. Этот чех — тоже журналист — когда его не пустили в какую‑то страну, кажется, в Австралию, выпрыгнул из корабля на берег в порту и хотя поломал обе ноги, оказался на твёрдой земле. А всё для того, чтобы попасть под статью, в которой определялось, что тот, кто поставил ногу на их земле, имеет право там находиться и даже остаться насовсем.
Тут тоже кто‑то ставит ноги, я вижу их, немолодые, с ярким лаком на ногтях и в сандалиях из шнурков. Они задерживаются у моей кровати. Я притворяюсь мёртвой. Эспадрильи отходят.
Ага, я уже знаю, что пассажира из рассказа обозревателя звали Эгон Эрвин Киш{40} и он жил очень давно, однако смотри ж ты, какие ограничения на въезд существовали уже тогда. Ничего нового, это не изобретение «Пээнэра»{41}. Там не впускали, у нас не выпускают. Если бы во Франции действовала статья о поломанных конечностях, я могла бы извлечь хоть какую‑то пользу из моего несчастья. Иначе Урсын меня уничтожит.
Урсын!
Имя тренера взрывается в памяти, как снаряд, в короткой вспышке осознаю масштаб катастрофы. Ужас приподнимает меня с подушки, но и только — на большее меня не хватает.
— Бежать, — бормочу я без чувств и проваливаюсь в сон.
Меня опять будит солнце, проникая сквозь неплотности жалюзи, и я не знаю, как долго я спала. Судя по этому резкому лучу света, от которого мне приходится отворачивать лицо, долго. Может быть даже весь день и ночь.
Неизменным остаётся всё тот же белый панцирь на ноге и корсет на рёбрах, но повязка на голове сделалась как бы меньше, меня уже не парализует боль, когда приподнимаюсь на постели. Наконец я могу оглядеть помещение.