Было сделано всё, чтобы спасти анонимность дамы и безупречную репутацию господина Констана, ведь избирателям очень не нравится, когда их депутаты по пьяному делу наезжают на пешеходов и проводят вечера в обществе чужих жён, предварительно отправив свою вместе с детьми на отдых на всё лето. Оппозиция только и ждёт, чтобы выловить такой вкусный скандал и подрезать конкурента, особенно как раз перед выборами.
Тогда я ещё этого не знала. Но я испытала почти благодарность к господину Констану за то, что это он меня переехал, а не кто‑либо другой, который не беспокоился бы так о сохранении тайны.
— Я не хочу возвращаться в Польшу, — осенило меня. Это был шанс.
— Собираешься просить убежища? — озабоченно прозвучал вопрос господина Констана. Он не предвидел очередного затруднения.
— Да, собираюсь.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — я добавила себе несколько месяцев, которые там, в моей стране, имели значение для отправки меня в колонию для малолеток.
— Ты несовершеннолетняя, таким не дают убежища, — господин Констан закрылся параграфом закона.
— Как это? У нас в этом возрасте уже давно подлежат Большому Суду, то есть суду для взрослых, — исправилась я. Вот тебе и на, вылезли ослиные уши. Я начала следить, чтобы не сказать слишком много. С обитателем зоны для малолеток депутат наверняка перестанет считаться.
Господин Констан начал юлить. У меня впереди ещё несколько недель лечения, период выздоровления, реабилитация, а там видно будет.
— В таком случае не буду подписывать никаких обязательств, — упёрлась я рогом.
— Кризис, трудно с работой, особенно иностранцам, к тому же ты не знаешь языка, как ты себе представляешь существование здесь?! — переубеждал господин Констан при посредстве Мишеля.
— Я научусь по‑французски прежде, чем отсюда выйду.
— Что ты умеешь? — забеспокоился господин Констан.
И действительно, что я умею? И язык. Выучу ли я его за время лечения? Чтобы хоть что‑то начать, я должна понимать, что мне говорят.
— Я изучала полеводство, — продаю своё неоконченное образование в центре подготовки сельскохозяйственных кадров. — А на работу я согласна любую, хотя бы даже и туалеты мыть, и не буду торговаться о вознаграждении, и не буду сидеть ни у кого на шее. Пусть он не боится. Когда получу разрешение на пребывание, поеду в Париж, у меня там знакомые, растолкуй ему, Мишель.
Я повторяла про себя адрес, который мне дала Нонна, и представляла себе, как Мартин меня ищет. Как пить дать уже ей сообщил, что я сделала ноги вместе с их ценностями.
— Посмотрю, что можно сделать, — сообщил господин Констан, как будто бы уже немного освоившийся с моим проектом.
Прошло немного времени, прежде чем я увидела его снова.
С меня сняли кокон из бинтов. Садясь в кровати, я видела в подслеповатом зеркале, висевшем напротив, свою голову, покрытую коротким руном, густым, как кротовый мех. Сбритые волосы только начинали отрастать.
— Bien!{47} Ты похожа на Жанну д’Арк, — рассмеялся Мишель. Я не была уверена, комплимент ли это.
Моё состояние улучшалось день ото дня и если бы не нога на вытяжке, я могла бы уже вставать. Медсестра исчезла, теперь за мной наблюдала молчаливая старуха, скупая даже на жесты. От одиночества целыми днями я страдала ужасно, до слёз.
— Я принёс тебе самоучитель и грамматику, — сообщил Мишель во время одного из очередных визитов. Как оказалось, он еле сумел достать комплект учебников для поляков, для чего пришлось обращаться аж в Польский институт в Париже.
Я взялась за книжки без энтузиазма, однако у меня не было выбора, каждый день как гранит я долбила слова, выражения, идиомы, но во всяком случае это было лучше, чем рассматривать свою висящую ногу, занимало воображение, приглушало беспрестанно тлеющий страх остаться калекой.
Давалось мне плохо. Я умоляла Мишеля доставить мне польские книги.
— Нет. Ты должна учиться французскому, — в этот день он установил проигрыватель с комплектом пластинок с диалогами.
— Шестёрка, стукач, шавка Констана, — я ругалась бессильно, взбешённая и полностью от него зависимая. — Я тебя ненавижу!
Он не обижался, но когда я была не в настроении, ограничивал свои визиты до минимума. Я перестала ругаться, старалась быть милой, лишь бы два раза в неделю услышать понятный человеческий голос, и ковыляла, как на костылях, сквозь меандры иностранного языка. Было мне это тем труднее, что я не знала хорошо и родного. Однако через некоторое время я могла уже самостоятельно прочесть и понять печатные новости, которые появились после моего исчезновения. Почти все газеты сообщали о бегстве польской легкоатлетки, на которую возлагались большие надежды. Выдвигались подозрения о переманивании и сокрытии несовершеннолетней спортсменки до момента юридического урегулирования её пребывания. Перечислялись названия клубов, не обязательно французских, о которых было известно, что они не церемонятся со способами привлечения талантливой молодёжи.