Он ошибался. Не видела вовсе.
На моё имя открыты кредиты у мясника, пекаря и молочника с доставкой заказов на дом. Кроме того, из киоска я буду получать газеты. На всё установлена такая‑то и такая‑то сумма в неделю, на бифштексы не хватит, но худшие сорта мяса даже полезнее. Я должна вести хозяйство экономно, превышений бюджета не предусмотрено.
Он оставляет велосипед, когда буду в состоянии, смогу себе ездить на море, до которого отсюда всего ничего двенадцать километров. Да, чуть не забыл — хлопочет о выдаче мне временного разрешения на пребывание. Я должна ценить его любезность: документ он оформляет через знакомых, иначе я бы скорее увидела свои уши без зеркала.
— Разрешение получишь в тот день, когда съедешь из моего дома, — пропыхтел напоследок.
Я осталась одна.
Я не видела ни старухи, ни доставщиков. Они оставляли корзинку с наружной стороны забора, в контейнере, работающем по принципу почтового ящика, откуда я забирала товар без необходимости даже высовываться за ворота.
Тоже тюрьма. Только другая. Видимо, из исправиловки нельзя просто так выйти в обычный мир. Существует какая‑то невидимая граница, практически магия: этот барьер существует во мне и определяет мою жизнь. Если бы я не взяла сокровище Нонны!
Мишель продолжал дважды в неделю принимать в Бланьяке, тогда он заглядывал ко мне и отвозил в медицинский центр, где я занималась на специальных тренажёрах. Вечером я купала конечность в растворе минеральных солей. Помогало, однако прогулки на велосипеде должны были подождать.
На море меня вывез Мишель.
Я увидела голый берег с редкой щетиной острых травинок, колышущихся на дюнах, в отдалении с одной стороны — цветные пятна нескольких зонтиков, с другой — небольшая рыбацкая пристань и плоская водная гладь без пределов, сливающаяся с таким же голубовато‑стальным небом.
— Оно совсем не зелёное! — оно меня немного разочаровало, выцветшее и ровное, как стопа страдающего плоскостопием. В сравнении с образами, почерпнутыми из книг и иллюстраций, оно не выглядело интересным.
— Bleu d’horizon{52}, — сказал о его цвете Мишель.
К пристани подошла лодка.
— Возвращаются с уловом, подожди, — Мишель пошёл к пирсу, ощерившемуся рядом потемневших брёвен.
Он возвратился с выпотрошенным тунцом и охапкой набранных по дороге кусков дерева, выброшенных на берег стихией. На решётке, вытащенной из багажника автомобиля, он пёк рыбу. Шипели капли жира, падая на раскалённые угли. Мясо было сочным, пахло дымом и морем.
Мне вспомнилась щука с костра из ольховых дров, и защемило сердце от тоски по Озеру, Лебедю, утке‑нырку с китайским личиком, по Учительнице, Нонне, Дедушке и Волку.
Именно так проявляет себя ностальгия?
Мишель складным марокканским ножом резал дымящуюся рыбу на ломтики, ничем не напоминал Волка, имел мягкие каштановые волосы и карие глаза, был худощав и не слишком высокий, и был мне очень нужен, его каждый день не хватало в тёмной комнате с каменным полом. Вот, значит, как оно есть: тоскую по Волку, а смотрю на Мишеля?
Его дед приехал в Нор{53} рубить уголь, когда не стало для него работы в Силезии в те мифические годы после плебисцита и воссоединения с Родиной‑матерью, а во Второй мировой войне сложил голову за Республику, участвуя в Сопротивлении. Его сын приехал в Польшу после войны, но потом, после процесса Робино{54}, многих французских поляков оскорбили утратой доверия и поувольняли с работы. Не желая быть гражданином второго сорта, он вернулся во Францию.
— Мой отец сам не знал, в какую страну возвращается, какую покидает и где его место, — говорил Мишель.
Мы лежим на резной кровати, поставленной так, что на неё падает отблеск огня из архаичного камина в провансальской кухне с бревенчатым потолком. Пылает в нём дерево, подаренное морем, сегодня негостеприимным, вовсе не плоским и не bleu d’horizon, а чёрно-свинцовым и злым. Оно рычит и плюётся пеной, бушует и захватывает берег, потому что дует трамонтана — так называется здесь холодный, северный ветер.
— А ты?
— Я француз!
Мишель нисколько не сомневается в том, кто он такой. Он родился и получил воспитание во Франции.
— Но какие‑то чувства к родному языку у тебя ведь остались?
Чувства? Да, наверное, что‑то осталось. От дедушки, награждённого посмертно Военным крестом со звездой, Крестом бойца и орденом Почётного легиона на красной ленточке, потому что есть и на зелёной{55}, худшей, не такой ценной, видимо, менее почётной. Значит, в память о дедушке, а немного ещё и потому, что не помешает знать какой‑то славянский язык. В те годы, когда он учился, была мода на Восточную Европу, а Мишель вынес польский из дома, и только отшлифовал его в вузе.