Я выпила стакан сидра и пошла дальше.
В придорожном киоске купила марокканский «пружинник» с рукояткой из оливкового дерева, и ременной шнурок, на котором он был бы всегда под рукой, спрятанный в рукаве. Можно им резать хлеб, рукояткой пользоваться как кастетом, можно убить человека.
Передо мной лежали почти девятьсот километров неизвестной мне La Route Nationale sept{56}.
Я была недовольна собой.
Из‑за сомнительной наживы я, не раздумывая, поставила на карту так тяжело мне доставшуюся свободу. Могли ведь эти «промеры долины» не получиться, у меня не было опыта в ремесле карманника. Ну и кто я такая? Я чувствовала к себе отвращение, и это было удивительнее всего. Впервые в жизни меня грызла совесть за присвоение чужой собственности, и не только потому, что пассажир, конечно, уже очухался и заявил куда надо, а городок невелик, населения мало, туристов практически нет, потому что не сезон, так что первая же незнакомка и окажется под подозрением.
Я скрылась из виду. Пошла на кладбище.
Наткнулась на могилу польского писателя. Фамилия его была Гомбрович. Не слышала о таком. Судя по элегантному надгробию и свежим цветам, несмотря на зимнее время, что‑то он из себя представлял. Как только снова дорвусь до библиотеки, немедленно с ним познакомлюсь.
Я присела отдохнуть в храме.
В старом кафедральном соборе Ванса, древнейшая часть которого относится к одиннадцатому веку, имена созидателей — Руо, Кутюрье и Бони — сохранились вместе с их произведениями — витражами.
Труд, искусство и след на земле. В камне, в архитектуре, в чуде цветного стекла, собранного в образы искусством и свинцовой рамой; кистью, как Матисс в La Chapelle du Rosaire{57}, пером, как писатель Гомбрович — люди работают на бессмертие.
— Отец, помолитесь за меня за упокой души блаженной памяти Витольда, литератора из моей страны, — под сенью романского собора я сунула нищему свиток украденных денег и поклялась больше никогда не зарабатывать воровством.
Я перестала искушать судьбу, покинула Ванс.
В сумерках добралась до бистро на автозаправочной станции при выезде из городка на La Route Nationale sept. Целый день с самого утра у меня маковой росинки во рту не было. Заказала картофель фри и кофе без места. Стоя, у прилавка, обитого жестью, это стоило дешевле, чем за столиком.
— Ты, наверное, хочешь куда‑то ехать, далеко? — расшифровала меня женщина с той стороны стойки.
— Париж.
— Свет не ближний! Подожди дальнобойщиков, они едут ночью, когда движение меньше. Они гоняют на далёкие расстояния, с ними будешь быстрее и безопаснее, чем на любой легковушке. Я знаю многих из них, замовлю о тебе словечко. Можешь прилечь на топчан и вздремнуть. Это бесплатно. Я вижу, что у тебя нет денег, иначе ты заказала бы бифштекс и салат, а не голый картофель фри.
Меня разбудили голоса и звон посуды. Была почти полночь, несколько мужчин сидели возле прилавка и за столиками, с шипением жарилось мясо, пахло свежесваренным кофе.
— Бонисаль тебя заберёт, тебе повезло: он едет прямо в Париж.
«Бонисаль» — так звучало в произношении барменши имя Бронислав. Его цена была умеренной — речь не шла о деньгах. Во время езды ночью я не буду спать и прослежу, чтобы он не заснул за рулём, а по прибытии на место помогу вымыть машину.
Машину! Чудовище с прицепом. Грузоподъёмность пятьдесят тонн, двойные колёса почти с меня высотой и эмблемы «Пэкаэса»{58}. Я не верила своим глазам. Ведь это же был польский TIR{59}, колесящий по дорогам Европы. По всему пути доставлял и принимал на доставку грузы. Следовал из Италии через Париж и Германию в Варшаву.
Я сидела в высокой кабине рядом с паном Брониславом и представляла себе, что возвращаюсь на родину, и моё сердце сжималось аж до боли.
— Фонтенбло! В тысяча восемьсот четырнадцатом году здесь отрёкся от престола Наполеон Бонапарт, — сообщил пан Бронислав на рассвете после второй ночи езды.
— Хорошо вам, ездите по свету и набираетесь знаний.